из «русского ресторана». Богатые столы фотографически точно воспроизводят цветные развороты «Книги о здоровой и вкусной пище». Отдыхающие едят, пьют, бодро, хотя и несколько неуклюже движутся под музыку, попросту пляшут.
От пищи телесной авторы фильма переходят к обзору духовных благ, которые доступны бывшим советским гражданам. И здесь все лица нам хорошо знакомы. Вот Вайль и Генис рассказывают о «Новом американце». По их словам, основная цель газеты – приучение сознания эмигрантов к идее свободы и демократии. Но тут возникает экзистенциальная проблема. Вайль говорит о ней так: «Но мне думается, что это очень трудно. В основном потому, возможно, из-за нас самих». Вслед за Вайлем на экране появляется Довлатов, «бывший главный редактор этой газеты». Довлатов рассказывает, что каждое утро на работе он знал, что делать и писать, что думать и не думать. Каждый месяц получались рекомендации по поводу освещения событий: Франко – плохо, Альенде – хорошо. В «Новом американце» приходилось самим решать, что думать, писать:
Это интересно и нормально, но это крайне неудобно.
Генис замечает:
Русским очень трудно понять, что у каждого своя точка зрения.
Следующий наш знакомец – Лев Халиф. На глазах зрителя он яростно двумя пальцами, не выпуская сигареты изо рта, печатает что-то на пишущей машинке. Халиф говорит, что ожидал от Запада понимания. Но «масса свободы» оборачивается безразличием к печатному слову. Халиф продолжает печатать, демонстрируя стоическую верность слову. Далее он с нарастающей экспрессией жалуется на «коммерческий подход» местных издательств:
Они говорят, что американский читатель не нуждается в моих сочинениях. Да откуда им это известно: нужны ли мои сочинения или нет?
Халиф пьет с сыном чай на кухне и размышляет о природе демократии:
Что для меня была демократия… Когда никто не хватает мои рукописи, никто не берет меня за горло… возможность ходить и дышать.
В подтверждение этого Халиф кладет в пластиковый пакет с надписью «Amerika» несколько экземпляров своей книги «Ша, я еду в США». Концептуально оформив товар, он идет сдавать книги на продажу в знакомый нам магазин «Руссика».
Из письма Ефимову от 21 июня 1983 года:
Вся русская общественность бурлит по поводу фильма об эмиграции и насчет гастролей Кобзона с бригадой. Во все эти дела я каким-то образом глупо и бессмысленно втянут, что-то писал по этому поводу, наслушался, как всегда, упреков и т. д. Степень низости, полной и всесторонней, в которой пребывает местное общество, невыразима, нет слов, нет слов.
Несколько подробнее о скандале Довлатов рассказывает чуть позже в письме Смирнову от 6 июля 1983 года:
13-й (интеллектуальный и некоммерческий) канал американского телевидения снял и показал картину «Русские пришли». Фильм о трудностях адаптации, о неприятии свободы, о тоталитарном сознании и т. д. Показали Леву Халифа, который расплачивается в супермаркете мелкими фудстемпами и говорит, что госбезопасность им интересовалась, а в Америке им никто не интересуется. Представили также нескольких жуликов, пьяного Кузьминского в объятиях собаки, несшего жалкую авангардистскую чепуху, и, к сожалению, меня.
Я честно позировал им двое суток, угощал съемочную группу колбасой и водкой, говорил, как мне кажется, разумные вещи, и в результате эти <…> все вырезали, кроме легкой и случайной хулы в адрес демократии. Фильм получился тенденциозный, а главное, сделан он без симпатии к героям и пр. После демонстрации в русской печати начался дикий шум, фильм обвиняют в расизме, антисемитизме, в сговоре с КГБ и Арафатом. Заголовки такие: «Кому это выгодно», «Вода на мельницу ГБ» и так далее.
Писатель делает вывод гораздо более жесткий по сравнению с создателями фильма и даже советскими пропагандистами:
Чем дольше я читаю весь этот бред (кампания продолжается месяц), тем все более объективной кажется мне эта картина. В массе мы действительно страшное, претенциозное, дурно воспитанное, невежественное – говно.
В советской передаче после показа «Русские пришли» Боровик делится со зрителями своими размышлениями по поводу увиденного:
Некто Довлатов – бывший главный редактор эмигрантской газетенки рассказывает о том, как прекрасно работал он в этой газете: кого хотел – хвалил, кого хотел – ругал. И какая это прекрасная свобода. Я оставляю на его совести, точнее, на его бессовестности рассказ о том, что, когда он работал в советской газете, то регулярно получал откуда-то сверху списки, кого сегодня надо хвалить, а кого надо ругать. Я только хочу обратить ваше внимание на коротенькое слово, которое как-то незаметно промелькнуло в тексте фильма: «бывший», «бывший» редактор газетенки. За что его выгнали – не знаю. Но думаю, может быть, как раз за то, что он не так и не того хвалил, не так и не того ругал, как этого хотелось бы его сионистским хозяевам. Его рассказ о свободе как-то не очень вяжется ни с этим словом «бывший», ни с тревожным выражением его глаз.
Во время монолога на лице самого Боровика печать брезгливой усталости, утомления от того, что он вынужден на всю страну говорить о людях такого сорта. По поводу психологических изысканий ведущего. «Тревожное выражение глаз» Довлатова имеет два объяснения. Во-первых, запись беседы совпала с уходом писателя из газеты. Как помните, после этого у него случился алкогольный срыв. Во-вторых, Довлатов честно пытался говорить на английском языке. Отношения с ним складывались драматически. К уже озвученному свидетельству Батчана можно прибавить воспоминания японского переводчика Довлатова Мицуёси Нумано. Весной 1982 года он участвовал в конференции, устроенной левым журналом Partisan Review, на страницах которого печатался и сам Довлатов. Писатель отметился на конференции выступлением:
Довлатов почему-то решил выступать по-английски, хотя можно было воспользоваться услугами переводчика. Я теперь совсем не помню, о чем он тогда говорил, но единственное, что ярко запечатлелось в моей памяти, – это то, с каким большим трудом и даже физическим напряжением он говорил по-английски, буквально с потом на лбу. Беспокоясь, удастся ли ему благополучно довести до конца свой доклад, я даже не мог сосредоточиться на отдельных его словах.
Словам мемуариста стоит верить. О своем непростом языковом опыте писатель упоминает в письме к Тамаре Зибуновой от 12 июля 1982 года:
На одном симпозиуме полчаса говорил по-английски и чуть не умер от напряжения.
«Довлат Горелов» и Довлатов как таковой совсем скоро объединяются. В № 4 журнала «Нева» за 1987 год напечатан очерк Геннадия Трифонова «Письма из подвала». Автор – ленинградский деятель, близкий к литературным кругам. Как и Довлатов, Трифонов
