середины августа до середины сентября. В это время уже поднимаются на крыльях глухариные выводки – и молодые глухари были теперь размерами с молодого индюка. Мясо их – необыкновенной нежности и сочности, а главное – добыть молодого глухаря ничего не стоит. Они в это время держатся еще выводками по 5–6—8 штук. Испуганный лошадью выводок со страшным шумом поднимается, но летит недалеко и рассаживается по невысоким деревьям, четко вырисовываясь темными и тяжелыми силуэтами на небе. Выстрелишь в одного, свалишь с дерева, остальные перелетают немного подальше и опять рассаживаются по деревьям и ждут второго выстрела. Так мне удавалось убивать до трех из одного выводка – одного глухаря за другим. Птица глупая, неопытная. Добывать птицу для пропитания лежало на моей обязанности – ружье у меня было хорошее. Несколько раз я убивал глухарей даже с седла. Добычу мы ели всегда вареной – вареная кухня проще; жареные глухари были бы гораздо вкуснее.
Однажды во время охоты я понял, какими глухими местами мы шли. Немного в стороне от нас поднялся выводок.
Я, не торопясь, слез с лошади, привязал ее к дереву (по обыкновению, я ехал последним в нашем караване) и пошел по направлению к улетевшему выводку. Убил одного глухаря, повесил его на сук, чтобы было легче потом найти, убил второго. Увлекшись, пошел за улетевшими птицами дальше.
Сколько времени шел и сколько прошел, не помню – в охотничьем азарте этого не замечаешь. Решил повернуть обратно. Кричу, никто не отвечает. Выстрелил два раза подряд – молчание. Стараюсь припомнить пройденные места – не узнаю. Где-то здесь, в пылу преследования, я сбросил свою куртку – не могу ее найти. Ищу своих убитых глухарей, которых нарочно подвесил повыше, чтобы найти, – что за чудеса, нет и их! Кругом мертвая тишина. Признаться, я испугался!
Сел на кочку, стараюсь успокоиться, прийти в себя. В висках стучит кровь, в глазах плывут красные круги. Напрягаю всю волю, стараюсь припомнить, где было солнце, как падали тени, присматриваюсь, с какой стороны на деревьях растет мох. Медленно иду по раз принятому направлению. Проходят десять минут, пятнадцать, полчаса. Время от времени стреляю из ружья – каждый раз два выстрела подряд: сигнал тревоги. И наконец, далеко-далеко слышу ответный выстрел. А через десять минут – и крики. Они тоже за меня испугались. В азарте преследования я прошел, вероятно, несколько верст – и только теперь понял, как это было опасно. Потерять направление (о какой дороге тут могла быть речь?) было очень легко, а отбиться от товарищей в сибирской тайге означает верную смерть. Таких вещей я больше не повторял.
Очень часто наш путь пересекали медвежьи следы – некоторые из них были совсем свежие. Немало среди них было довольно-таки серьезного размера. Но ни одного медведя мы за всю дорогу не встретили. Наш старик-проводник был человек опытный. К каждой из наших семи лошадей он подвязал по большому колокольчику, а к своей лошади настоящий колокол; таких размеров, что мы над ним смеялись.
И когда наш караван был в пути, по лесу стоял настоящий трезвон. Оказывается, эти меры были им приняты специально против медведей: предупреждать их о нашем приближении. Заслышав издали этот трезвон, медведи убегали.
Сами они на людей здесь никогда не бросаются, если не бывают ранены. Якуты медведей боятся и очень их уважают. Зовут их не иначе как «дедушка» или «хозяин» («эгэ», «тойон» – по-якутски). Если якут встретит в лесу медведя, он обращается к нему с вежливой речью: «Хозяин, хозяин, мы тебе никакого зла не хотим. Мы тебя очень уважаем – иди своей дорогой, а мы пойдем своей…»
При этом якут низко кланяется, но не убегает, так как бегство может навести медведя-хозяина на вредные мысли. Обычно медведь в таких случаях поворачивает обратно, но иногда не сразу: он поднимается на задние лапы и, стоя на них, покачивается во время речи якута из стороны в сторону, потом медленно поворачивается и, не спеша, уходит. Но наш Менелай, очевидно, в силу трезвона колоколов и колокольчиков верил больше, чем в свое красноречие, и предпочитал непосредственных встреч с «хозяином» избегать. Вот почему мы ни разу медведей не видели, хотя часто их следы встречали.
Иногда в пути мы видели остатки дорог, выложенных сгнившей гатью. Гать – это уложенные рядом небольшие бревна или деревья – обычный в старину способ мощения дорог в болотистых местах: в древней Москве первые мостовые были из гати. Я понял, что это и были остатки того знаменитого Охотско-Якутского тракта, который когда-то был проложен здесь Российско-американской компанией. Гать давно уже сгнила и заросла травой и деревьями, но все еще напоминала о славном прошлом… Удивили меня и Мурашко снежные или, вернее, ледяные поля, которые мы встретили в долинах некоторых рек, – оказывается, то был вечный лед, он не таял и летом. Север давал себя знать.
Поразительно, что за всю длинную и долгую дорогу – не меньше тысячи верст и в течение почти одного месяца – мы ехали как в пустыне. Один раз на горном кряже встретили двух охотников-тунгусов; устроили по этому случаю привал и напились вместе чаю.
Объяснялись с ним через переводчика, каковым был наш старик-проводник: все здешние тунгусы заметно отличаются от якутов – они легче, стройнее, приятнее на вид; все они здесь ведут кочевой образ жизни (оленные тунгусы) и все занимаются охотой (якуты делятся на оседлых и кочевых).
Охотились эти тунгусы на «чубуку» – горных баранов. Они подарили нам большой кусок баранины (вкусной и очень сочной, с острым вкусом дичи), мы их отдарили глухарем (наш хитрый старик отдал им большого старого глухаря, которого я в этот день убил, – он поднялся прямо из-под моей лошади). Другая встреча была с молодым казаком, ехавшим с двумя большими кожаными сумами (казенная почта) из Охотска в Якутск; его сопровождали два якута.
Это был парнишка лет восемнадцати, и встрече этой я не был очень рад. Но вреда она нам не принесла. Казаку, конечно, и в голову не могло прийти, что, встретившись с нашим караваном, он имеет дело с беглыми и что он мог бы из этой встречи сделать себе карьеру.
Мы с ним тоже попили вместе чаю – ведь каждая встреча
