и даже больше, чем возможным приходом парохода. Ведь на этих шхунах можно прямо попасть за границу… И я часами наблюдал за погрузкой шхун, старался завести знакомства среди японских матросов и рыбаков. Они готовились к отплытию. Не попробовать ли нам счастья с ними?
Сказано – сделано. И я отправился к исправнику, якобы за советом. Он горячо стал отговаривать меня от такой поездки.
– Что вы, Фридрих Фридрихович, что вы! Да избави вас Бог! Разве можно довериться этим шхунам? Они очень ненадежны. Каждую осень с ними случаются несчастья – одна или две шхуны обязательно гибнут при возвращении в Японию. Ведь теперь как раз время страшных тайфунов!
Но я проявил большое легкомыслие.
– Кому суждено быть повешенным, господин исправник, тот не потонет, как говорит наша пословица. А я люблю сильные впечатления и предпочитаю подвергнуться на японских шхунах риску, чем сидеть неподвижно в вашем Охотске, киснуть и ждать у моря погоды!
Всей соли и пикантности моих слов исправник, конечно, не мог оценить, а мы с Мурашко потом немало смеялись над этими словами. Да, кому суждено быть повешенным, тот не потонет. А повесить нас русское правительство всегда успеет.
И я настоял на своем. Настоял даже на том, чтобы мне и моему помощнику Сидорову была выдана от имени исправника официальная бумага, что «со стороны властей города Охотска препятствий к отъезду означенных – горного инженера Басра и горного штейгера Сидорова – в Японию не имеется». Исправник уверял, что такого документа нам вовсе не потребуется в Японии и что во Владивосток мы сможем проехать из Японии также совершенно беспрепятственно («Охота вам напрасно целковый тратить на засвидетельствование этой бумаги»).
Но я настоял на своем и такую бумагу получил (она и сейчас в моих бумагах лежит в Париже, если немцы ее не забрали, произведя налет на квартиру, в которой я жил). Признаться, у меня было просто мальчишеское желание посмеяться над полицией.
С одним из капитанов японской шхуны мы сговорились, и он охотно за 30 рублей взял меня и моего товарища на свое судно. Провожал нас весь город во главе с исправником. Он пришел даже с фотографическим аппаратом и сказал, что снимет момент нашего отплытия. Мы стояли с Мурашко на палубе в первом ряду, но в момент фотографирования случайно оказались за мачтой… Мы предпочитали не фигурировать на полицейской пластинке.
Наша шхуна «Кон-гоу маару» шла из Охотска прямым рейсом, без захода куда бы то ни было – если то будет угодно Нептуну и Борею – к главному острову Японии Хонсю, в большой порт Ниигата.
16
На шхуне в Японию
При яркой солнечной погоде и при попутном ветре наша шхуна снялась с якоря и тихо вышла с рейда. Жалкий Охотск остался позади, берег все дальше и дальше отходил от нас, море развертывалось впереди все шире. Чувство горячей радости наполнило нас. Как по уговору, мы взялись с товарищем за руки и прокричали «ура!» морю и свободе. Сейчас море и свобода были для нас одно и то же. И вместе с тем мы не могли удержаться от того, чтобы насмешливо не раскланяться издали с одураченным нами исправником. Впереди нас ожидают новые испытания, но лучше иметь дело с какой угодно стихией, чем с русской полицией, – так думали мы тогда.
Наша шхуна «Кон-гоу маару» была небольшим парусным судном в 60 тонн, от носа до кормы было всего лишь 50 шагов, как я это сейчас же установил. Весь экипаж ее состоял из 20 человек: двенадцати матросов, пяти рабочих (в их числе кок, то есть судовой повар), капитана, лоцмана, приказчика из японского магазина в Охотске Вайчи Сея по имени Кумагай-сан (он говорил ломаным языком по-русски) – все японцы, и нас двое, итого 22 человека. Шхуна загружена только наполовину: в этом году улов рыбы был плохой.
Шхуна – простая рыбачья шхуна! – поражает чистотой и приспособленностью своей даже в мелочах. Внутри кают-компания обложена красными полированными досками. Весь пол устлан чистой циновкой, посередине тлеют в деревянном ящике с пеплом древесные угли, над которыми устроен низенький треножник; на него ставится чайник. Здесь мы пьем чай, обедаем, разговариваем.
Столом служит прикрытый циновкой пол, стульями – маленькие подушечки для каждого. Циновка такой безукоризненной чистоты, что, садясь на нее, приходится каждый раз снимать сапоги – процедура весьма надоедливая. За обедом нас угощают вареным рисом (основная японская еда), жаренной на палочках рыбой, крупной соленой красной кетовой икрой. За ужином, кроме того, дают еще «мармора» с какой-то травой, то есть вареные молоки рыбы.
Но с палочками справиться мы не могли, что вызывало у всех японцев смех, пришлось заменить их европейскими ложками, над чем долго с присвистыванием и причмокиванием смеялись Кумагай-сан и особенно наш капитан, человек строгий и молчаливый, с острыми чертами лица и черной, жесткой щетиной на губах и подбородке. Кок, прелестный стройный юноша с черными влажными глазами, сидит здесь же на корточках с маленькой деревянной кадушкой, наполненной вареным рисом, и внимательно следит за нашими чашечками, пополняя их во время еды; с этим коком я почему-то немедленно подружился, хотя мы могли только друг другу улыбаться и похлопывать друг друга по плечу.
Он мне даже принес подарок: матросский нож с широким лезвием, я его тоже чем-то отдарил. Японцы приятно удивляют своей опрятностью и утром все тщательно моются горячей водой. У каждого матроса своя зубная щетка.
На другой день земля скрылась. Ветер крепчает, туго надулись паруса. Шхуна быстро несется на юг, вода с шумом пенится. Наши десять парусов делают свое дело. Эти первые дни мы шли хорошо – дул попутный ветер, и мы, лежа целые дни на пригретой солнцем палубе, наслаждались жизнью и мечтали о том, что скоро попадем в цивилизованные края, где ходят пароходы и печатаются газеты. На этих пароходах можно уехать куда угодно, а из газет мы узнаем обо всем, что делается на свете… С того момента, как мы выехали из Якутска, прошло почти два месяца, но мы за это время испытали так много
