студенческие годы) – на тот случай, если что-нибудь во мне ему покажется странным. Ведь немец!.. Кстати, и фамилия у меня была какая-то немецкая: Фридрих Баср!
Но на другой день я пережил неприятные минуты. Исправник сначала вернул мне мой фальшивый паспорт, в котором сделал отметку о прописке. Затем, держа в руках мою фальшивую доверенность, написанную Гориновичем в Якутске, спросил:
– У какого нотариуса в Москве вы ее свидетельствовали?
– У нотариуса Лебедева на Ильинке, – твердо ответил я. – Вот его печать.
– У Лебедева? На Ильинке? Вы ошибаетесь, такого нотариуса на Ильинке нет – я хорошо знаю Ильинку…
Сердце у меня упало, все наши планы сейчас рухнут… Сейчас будет установлено, что наши документы фальшивые, нас арестуют, препроводят обратно в Якутск… Прощай, свобода! Но я сохранил присутствие духа.
– Позвольте, господин исправник, а вы когда были в последний раз в Москве? – спросил я его насмешливым тоном.
Теперь пришла очередь смутиться исправнику.
– Да… конечно… Это было восемь лет тому назад…
– Что же вы, шутите? За восемь лет сколько могло произойти в Москве изменений и появиться новых нотариусов…
Теперь торжествовал я. Все документы были мне возвращены – в звании горного инженера Фридриха Басра я теперь был утвержден властью самого всемогущего исправника.
Еще несколько раз пришлось мне посетить исправника, чтобы поддержать с ним добрые отношения (каждый раз он угощал меня чаем с вареньем!), и порой я оказывался то в трагическом, то в комическом положении.
– Я очень рад, Фридрих Фридрихович, – сказал он мне однажды, – что встретился со специалистом. За время своего пребывания здесь я собрал довольно большую минералогическую коллекцию и был бы вам очень благодарен, если бы вы мне эти минералы определили. Кстати, у меня есть и золотые самородки – не потрудитесь ли вы определить, какую ценность они из себя представляют?
Вперед, не надо робеть! И я с важным видом стал рыться в его ящиках с минералами… Вот когда мне пригодился прочитанный мною в тюрьме учебник Неймайра по геологии в двух томах! И я смело наделял все эти камушки такими минералогическими названиями, какие только мне приходили на память. Порой я не знал русского названия и тогда заменял его немецким – исправник Попов немецкого языка не знал…
Все сошло прекрасно: серпантин, агат, малахит, серебросвинцовая руда, боннер эдельштейн, фрейбергер гляссштейн…
Но наступила очередь золотых самородков – это были невзрачные на вид грязные камушки, тяжелые на вес. Я подошел к окну, каждый камушек брал на руку, с важным видом взвешивал его в руке, царапал ножом, несколько раз пробовал даже на зуб… Исправник следил за моими действиями с любопытством и, как мне показалось, с удивлением. Не знаю, так ли определяют ценность самородков настоящие горные инженеры, но если бы мои приемы кому-нибудь показались странными, у меня было готово объяснение: я кончил Горную академию в Германии, а бог их знает, этих немцев, какие там у них могут существовать странные приемы…
Был и такой трагикомический случай. За мной и моим помощником, конечно, очень ухаживали местные купцы. Угощали нас охотой, обедами с выпивкой (я доходил до шести рюмок, но чувствовал, что дальше идти становилось уже опасно!). Пригласили меня к местному купцу Сивцеву на торжественный обед. Кроме меня, было приглашено еще человек десять знатных гостей и среди них старый казак, бывалый и опытный золотопромышленник Рассыпаев, похожий на огромного медведя.
Я уже раньше слышал о нем и именно потому, что он был опытным золотоискателем, старался избегать встреч с ним – по причинам вполне понятным. А теперь он оказался моим сотрапезником! И во время обеда он вдруг спросил меня (через стол), почем в этом году («сей год», как он выразился) было золото? Я знал многое о золотопромышленности, у Гориновича в Якутске просмотрел даже несколько книг по этому делу, но к такому простому вопросу не был подготовлен и совершенно не знал, что ответить… Я не только не знал цен золота, но не знал даже, как цена золота определяется – бог его знает, это золото, определяется его цена по пудам, фунтам, по золотникам или унциям?..
Мне это было совершенно все равно, и я был глубоко равнодушен к цене этого проклятого металла, но сейчас чувствовал лишь одно, что из-за этого глупого вопроса могу тут же, при всех, провалиться, и холодный пот покрыл меня. Но я сделал вид, что припоминаю…
– Цена золота… цена золота… в этом году она несколько упала… Вы ведь помните, – обратился я к казаку, – в прошлом году она стояла в… – И я вопросительно посмотрел на Рассыпаева.
– Да, как же, как же, – сейчас же охотно подхватил он, – в прошлом году она стояла в семидесяти восьми рублях.
– Вот-вот, совершенно правильно, – подтвердил я. – А в этом году она не превышала семьдесят шесть рублей пятьдесят пять копеек и падала даже до семидесяти четырех рублей.
«Слава богу, – вздохнул я про себя с облегчением, – проехало благополучно!» Но я и до сих пор не знаю, какое количество этого проклятого золота в 1907 году ценили в 74 рубля…
Наше пребывание в Охотске затягивалось. Прошло десять дней, а желанного парохода все не было. Нам надо было торопиться. Как знать, а вдруг в Якутске догадаются, и губернатор пошлет в Охотск казака с запросом к исправнику, не приезжали ли в Охотск какие-нибудь подозрительные люди? А то вдруг проболтается о встрече с нами в тайге между Якутском и Охотском молодой казачишка, и его рассказ наведет кого-нибудь на вредные мысли?.. Ведь весь наш расчет был построен на том, чтобы никому даже в голову не могло прийти, что мы – беглые политические ссыльные… Надо было придумать что-нибудь другое.
В Охотск в течение ряда лет, по соглашению, приходили из Японии парусные шхуны, которые закупали на побережье кету, тут же на месте солили ее и осенью отвозили в Японию.
Несколько японских рыбачьих шхун стояло и теперь в Охотске, они грузились соленой рыбой и должны были скоро двинуться домой. Признаться, я с самого начала ими заинтересовался –
