злоба смешались, туманили мозг, и он никак не мог собраться с мыслями. В голове гулко стучала кровь и тупо билось одно и то же: «Бежать, бежать!..»
Постепенно горница наполнилась его сторонниками, паническими, злыми и громкими вскриками «Нельзя медлить, государь!..»
— Поляк выкинет ещё что-нибудь пакостливое! — пробился голос до его сознания, с насмешкой… Ну, точно — Сицкого!.. «Рожинский поддался послам!»
— Уломали, ей-богу, уломали! — вынырнуло перед ним потное лицо Плещеева: позеленело, скривилось, исчезло…
— Государь, здесь вести до тебя, — неуверенно начал Трубецкой, всё ещё не решаясь, говорить ли царю о том, что ему только что донёс Молчанов: на Салтыкова, «Кривого» Михаила, тестя его двоюродного брата Юрия… И он переглянулся с Молчановым.
«То там, у Филарета, то тут», — дивился он способностям Молчанова. Тот ничего не делает просто так… «Затеял что-то?»
У него, князя Дмитрия, не было причины любить ни Филарета, ни его родственников, ни тех, кто шёл за ним… Старая вражда. Она тянулась ещё со времён Грозного. При нём только поднялись Трубецкие на службе вверх, в «Опришлине». А Романовы-то с Шуйскими и иные остались в «Земщине». Крепко держались они, князья Трубецкие, потом уже и Годуновых, вместе, оба брата: его отец, Тимофей Романович, и старший брат отца Никита, следуя за своим дядей, князем Фёдором Михайловичем, ближним боярином Грозного…
— У Филарета сговор на встречу с послами! — бухнул он, уже ни о чём не задумываясь. — Те не отказывают! «Кривой» Михайло там со своим Иваном! Хворостинин и Ивашка Грамотин тоже! И хотят призвать на царство королевича Владислава!
Димитрий замер на бегу, как будто наткнулся на стенку. Затем он подошёл к нему, заглянул ему в глаза… Раз побежали бояре, значит, рядом появилась опасность, и немалая. До сих пор у него была надежда на противостояние Романовых с Шуйскими. И он достал из Ростова Филарета, держал его при себе. Но тот повернул вон куда. А на это он не рассчитывал.
«Мерзавцы!» — подумал он, бросив косой взгляд на думных. Он никому из них не верил: подозревал, что любой сразу же отъедет к Шуйскому, как только покачнется его дело, и больше полагался на донских казаков и польское войско, на того же Рожинского. Расклад же получился таким, что пути-дорожки их с гетманом разошлись окончательно.
— Да, да, и ведут торг о королевиче! — хмуро подтвердил Бутурлин, отхлебнул вина из кружки и, ставя, громко стукнул ею о стол.
Матюшка вздрогнул: стук палки гетмана послышался у него в голове…
— Ты что!.. Допился! — вспылил он и снова заходил по комнате.
Михалка огорчился от его окрика, поджал губы, подвигал кружкой, и она бесшумно заскользила по столу, заиграла в его ловких руках, показывая ему, царю, что это не он, а она сама собой…
— Вот и дождались Божьего благословения Филарета, — тихо промолвил Трубецкой, отводя гнев царя от Михалки. Он с трудом сдерживал злую радость, чтобы не выказать её. Всё получилось так, как он уже не раз говорил Димитрию. И вот, оказывается, теперь это новость для того. Стало быть, он и не предупреждал его об этом. Ну что ж — раз нет, так нет. Пусть расхлёбывает, если не хотел слушать. Он же всегда говорил, что Романов Федька стоит лишь за себя, и веры ему, красавцу, соколятнику, нет…
— Мерзавцы, — вслух повторил Димитрий, неопределённо уставился на них, своих ближних, так, что было неясно — кого он имеет в виду: их или тех, которые пошли за Филаретом.
Трубецкого покоробил этот намёк, и он повернул разговор в другую сторону.
— Не о них надо думать, а как пособить твоему делу.
— Умно говоришь, князь! — согласился Димитрий, хотел было поставить его на место, что-де волю взял — указывать ему, но спохватился, уклонился от стычки, чтобы не восстанавливать против себя знатного князя. Тот хотя и бесхарактерный, мягкий, ни на что не годный, но с норовом, с ним приходится считаться: за ним донские казаки. С Гришкой Плещеевым проще. Вёрткий и пронырливый, как и его брат, с промысливым задатком, тот всегда был под рукой, охотно исполнял его мелкие поручения. Поэтому он не церемонился с ним: на нём вымешивал своё раздражение. И сейчас он не упустил, съязвил о его пучеглазости, о прозвище Глазун…
«А с Филаретом я посчитаюсь, ох и посчитаюсь», — тихо пробормотал он.
— Уходить надо, государь!
— Да, да! — поспешно согласился он. — Принесите какую-нибудь одежду! Да быстро! — приказал он, чувствуя, как стремительно уходит время, а вокруг, кажется, никто никуда не торопится; никому нет до него дела, хотя вот-вот всё откроется и нагрянет Рожинский с гусарами.
Он часто задышал, хватая ртом воздух, побледнел. На его лице резко проступил мясистый красно-сизый нос, глаза налились кровью. Не выдержав томительного ожидания, он рванул ворот тесной сорочки, засуетился, выглянул в сени. Увидев бегущего с одеждой каморника, он выругался, с размаху ударил его кулаком в лицо:
— Ты что принёс, выблядок!.. Поплоше — крестьянскую!
— Государь, успокойся! — попытался сдержать его Трубецкой.
— Что?! — уставился он на него, сверля взглядом тёмных глаз. — Тебя-то, князь, что здесь, что у короля или у Шуйского, всё едино, — прибыль ждёт! А меня?!
В горницу с одеждой в руках вбежал Звенигородский.
Димитрий скинул кафтан и чернолисью шапку, с отвращением натянул на себя грязный армяк, отдающий запахами нечистоплотного хозяина, поверх надел дырявый полушубок. Нахлобучив на самые глаза засаленный малахай, он заметил на лице у Петьки дурацкую ухмылку и закричал на него: «Что стоишь! Переодевайся, живо!»
Петька заартачился было, но холопы проворно вытряхнули его из пёстрой одежонки, сорвали колпак, напялили на него овчинный зипунишко.
В лагере Петьку знали все, знали о привязанности царя к шуту, поэтому его, с приметной фигурой, переодели особенно тщательно.
Захватив Плещеева и Бутурлина, Димитрий вышел из хором чёрным ходом. Следом за ним вышел Трубецкой с донскими казаками.
Короткий январский день клонился к вечеру. В Тушинском городке жизнь шла своим обычным чередом, и на небольшую группу людей никто не обратил внимания. Они благополучно добрались до избы Плещеева, где их уже поджидали осёдланные кони. Беглецы вскочили на них и спустя несколько минут оказались в стане донских казаков.
Димитрий с отвращением поморщился, когда увидел грязные навозные сани с запряжённым в них битюгом, в которых ему предстояло отправиться дальше.
— Надо, государь, надо, — с сочувствием произнёс Трубецкой.
О болезненной чистоплотности царя, его слабости — каждый день мыться в бане, что было для русских удивительно, — ходили разные толки. И теперь все с любопытством поглядывали на него, ожидали, что он будет делать.
Сдерживая дыхание,
