кудри. Его большие, навыкате глаза смотрели на мир не мигая, безразлично и нагло, а высокое, украшенное жемчугом ожерелье кафтана подпирало широкий упитанный подбородок.
Встречая его, впереди иноков замер игумен с иконой Николая-угодника, держа её в потных от волнения руках. По бокам от него вытянулись два послушника в чёрных рясах с большими синолойными крестами, украшенными серебряным басманным окладом. Тут же рядом горбился бледный от испуга ключарь, держа дискос, на котором лежали аспидный крест, кропило и стояла оловянная чаша с освящённой водой[86].
Сзади же монахов торчал Михалка Бутурлин, верный пёс «царика», как перст указующий нечистого.
Дрожащими руками игумен протянул икону ему, Матюшке.
Матюшка наклонился и поцеловал образ Николая-угодника. Сейчас он был готов поцеловать кого угодно и бить поклоны за приют, за временную передышку, за скромный угол, простой ночлег…
Игумен передал послушникам икону, взял с дискоса крест и благословил Матюшку: «Да хранит Господь тебя, государь и великий князь, в твоих нелёгких трудах за успокоение земли нашей многострадальной!»
— Спасибо, отче! — поблагодарил Матюшка его и поклонился ещё раз.
Игумен окропил его и его ближних. Затем он пригласил всех в трапезную, бросил косой взгляд на Казимирского, на его гусар, стоявших поодаль от него, наблюдая за церемонией встречи царя. И тут же его осенило недоброй мыслью: «Скверна изуитская!»
А на следующий день в Калуге, на Свято-Троицкой церкви, около часа пополудни, ударил колокол: призывно и как бы слегка, но получилось тревожно, набатно. Затем ударили ещё раз и ещё, да так, будто благовестили.
Горожане и посадские забеспокоились, захлопали двери лавок купцов, мастерских и кузниц. Люди кучками, судача, двинулись на площадь. И вскоре там закрутилась огромная толкучка. Никто не знал, с чего всё это, что случилось, и по толпе загуляли волны слухов, наполняя пустые головы обывателей. Говорили чёрт-те что, много всякого: что пришли-де поляки… «Да нет же — крымцы!»… «А может, с войском Шуйский!»… «За что же?!»… «Наказать — строптив ты больно! Ха-ха!»…
Но вдруг над толпой разнёсся вопль: «Димитрий! Под городом — в монастыре!»
Всё мгновенно взбурлило, и площадь зашлась криками.
И тотчас же появился перед людьми воевода Скотницкий со своим напарником Иваном Годуновым. За ними же тенью следовал Михалка. Они поднялись на помост, под крики, свист, восторженную брань, улыбки, смех. Кругом горланили и славили царя. А громче всех старались казаки Михалки, смешавшись с толпой калужских простаков.
И Скотницкий, муж видный, с сединою и дородный, вверх вскинул руку новгородским жестом, когда на Вече слушать приглашают. Заговорил он зычно, отрывисто, как будто взлаивал:
— Граждане Калуги!.. Хочу сообщить вам радостную весть! Царь Димитрий, государь всея Руси, пожаловал нас, холопов, милостью своей!.. Сейчас он в подгородном монастыре!.. А к нам послал он иноков, чтоб молвить свою волю всем!..
Он замолчал. И тут же в тишине над площадью, откуда не возьмись, прошлась ворона и, как на грех, громко каркнула.
В толпе все вздрогнули, и кто-то в ней испуганно заплакал, предчувствием отчаянные затомились…
Повысив голос, Скотницкий вскричал:
— Вот в этой грамоте — её сейчас зачтут вам иноки!
И тотчас же на помост поднялись два монаха. Михалка был тоже тут как тут, легонько подтолкнул он одного из них вперёд. Тот развернул столбец, и слабый голос из его груди, тягучий, на манер молитвы, полился заунывно на толпу:
— Божию милостью мы, государь царь и великий князь Димитрий Иванович, всея Руси самодержец, князь владимирский, московский и прочих многих государств и царств государь и царь, в Калугу… А пришли мы, великий князь Димитрий Иванович, к вам, опасаясь гибели от короля польского Сигизмунда, еретика, католика и разорителя земли Русской… И когда вы, калужане, возрадуетесь нашему приходу и встретите нас, великого князя Димитрия Ивановича, хлебом-солью и останетесь верными присяге нашей, как и иные многие города, то мы, великий князь, отомстим королю Сигизмунду за поругание монастырских святынь и образа Божия. И за то, что хотят превратить православную веру нашу, истинную, в латынскую. И хотим мы, великий князь, убрать Шуйского, отнявшего престол наш, наследственный. И за православие и Отечество своё мы положим голову…
Монах остановился — дыханием зашёлся… Но Михалка не дал ему отдышки, подтолкнул его грубо в спину. Монах качнулся и бросил с отчаянием в толпу сорвавшимся голоском:
— Но не дадим торжествовать ереси, не уступим королю ни кола, ни двора!
Площадь вздрогнула, ответила призывно эхом: «Ни кола ни двора!»
И в тот же момент ударили во все колокола. Толпа смешалась, под звон соборный покатились вопли:
— К Димитрию!.. Поклонимся хлебом-солью!..
В подгородный монастырь воевода, духовенство, боярские дети, казаки и горожане явились торжественной процессией: с иконами и пением псалмов хвалы царю.
Димитрий милостиво принял их, посетовал на крайнюю нужду. Он сразу же согласился перебраться в город, когда честной народ, все жители Калуги предложили ему царские хоромы: двор Скотницкого, воеводы…
Вскоре из-под Царёва Займища в Калугу пожаловал Григорий Шаховской с тремя тысячами казаков. Димитрий встретил его у городских ворот: со стен палили холостыми пушки, пригнали горожан, явились воеводы и попы.
Князь Григорий Шаховской, молодой, неглупый и тщеславный, не ожидал такого пышного приёма, был удивлён и не остался у царя в долгу. На вечерней попойке в царских хоромах он предложил ему отправить кого-нибудь к войску, в Тушино, с письмом, и тайно.
— Дело выгорит! Потащится сюда, поверь, вся шляхта!..
Он говорил, хотя и знал, что не всё так просто в стане у Рожинского: не многие там встали бы под знаменем Димитрия.
— Кого послать-то? — ухватился Матюшка за эту мысль.
— Поляка какого-нибудь, — ответил князь Григорий, поковырял в зубах и сплюнул: — Тьфу!.. Есть у тебя тут верные?
— Мало… Казимирский, и с ним десятка два, — пьяно пробурчал Михалка.
— Казимирский! — обрадовался князь Григорий. — Добро! Надёжный проходимец, из любой переделки выйдет сухим! Ха-ха! — хохотнул он, схватился за плечо, порубленное недавно в схватке.
За ротмистром послали, привели в царские хоромы.
— Пей, пан Януш! — подошёл с чашей к нему Димитрий.
Казимирский охотно принял чашу из его рук. Ему подали ещё, затем усадили с собой за стол, изрядно напоили.
— Пан Януш, я знаю тебя как преданного мне человека, — заговорил Димитрий. — И когда сяду на Москве, за труды твои щедро одарю: получишь вотчинку, тройной оклад за выслуженное. А звание полковника тебе уже давно к лицу!
— Что за услугу ждёшь — за милость эту? Если в силах, то рад буду услужить тебе, великий князь!
«Вот чёрт, какой болтун! — в восторге ухмыльнулся Шаховской. — И догадливый же,
