Кох нервничал, все пытался запутать Чмаруцьку:
— Откуда тебе известно, что это угольные мины?
— А как же, об этом все толкуют. Мы трудимся, трудимся, а какая-то нечистая сила всю нашу работу портит.
— Кто портит?
— Известно кто. Об этом и в листовках писали. И в газетах писали. Некий дядя Костя командует всеми этими разбойниками.
— Как ты разузнал, что Сацук подкладывает мины?
— А я шел на склад. Вижу, какой-то человек мелькнул около паровозов. Я притаился, думаю: что ему нужно? Гляжу из-за тендера, а он забрался в паровозную будку и что-то там около топки возится, слышу — дверцы открывает. Он спрыгнул на другую сторону, а я на паровоз. Глянул в топку, а там мина лежит. Я скорее обратно. А человек уже на второй паровоз взобрался. Я его цап за сапог, стащил вниз. «Ты, говорю, что здесь вытворяешь? Что тебе тут понадобилось, человече?» А он, что бы вы думали, не говоря худого слова, трах меня по затылку, а потом без всякого предупреждения — хлоп по глазу!
У Чмаруцьки в самом деле под глазом виден был изрядный синяк.
— Ударил это он меня, аж свет белый в глазах померк, здоровый он, гад, да куда моложе меня. Но не на того напал — or Чмаруцьки, брат ты мой, не вырвешься. Как вцепился в него, никакая сила тут меня не оттащит. Держу и кричу, держу и подаю тревогу. Спасите, кричу, диверсанта поймал!
Более десятка рабочих подтвердило, что слышали, как Чмаруцька кричал изо всех сил, звал на помощь. Даже немецкие часовые, прибежавшие на крик, и те засвидетельствовали, как около депо кто-то кричал «спасите».
— Зачем убили?
— О-о! Он на всех кидался, как лютый зверь, мне вот еще и руку укусил. Ну… дали ему, как следует, хватит с него.
— Кто бил?
— Все били… Кабы он подобру сдался, его бы не тронул никто, мы знаем, что на это начальство есть, и суд есть, без нас разберутся. А мы что! Мы только помогать должны начальству вылавливать таких злодеев. Нам об этом и пан Штрипке говорил и пан Заслонов.
— Ну довольно, довольно! Иди… — презрительно сказал Кох, явно не симпатизировавший этому болтливому свидетелю, который сыпал словами, как горохом.
А Вейс слушал и восторгался:
— Чудесно, чу-у-десно! Это прямо чу-у-десно! Такой массовый патриотизм рабочих! Они стремятся помогать нам.
Кох взглянул на него с плохо прикрытой неприязнью. В контору вызвали еще Бруно Шмульке. Спросили его, как он смотрит на это происшествие.
— Это господа, выдающееся событие, оно поможет великой Германии!
Шмульке наловчился говорить, и как еще говорить! Но слова его ни на кого не произвели особенного впечатления, а господин Кох, смерив его с головы до ног презрительным взглядом, сказал ему прямо в глаза:
— Вы старый осел, господин Шмульке. Вы дырявая калоша!
Шмульке стоял совсем растерянный.
— Вы уверены, недопеченный немец, что этот Сацук подкладывал в паровоз мины?
— Ведь его поймали на месте преступления, господин комиссар.
— Поймали, поймали… — передразнил его Кох. — Вам лучше всего блох ловить! В этом деле вы еще кое на что способны. Вы полагаете, что Сацук в самом деле преступник?
— Конечно. Его застали с минами на паровозе.
— Застали… Вы зарубите себе на носу, господин Шмульке, что Сацук был нашим агентом, нашим человеком.
— Он русский… А русские коварны…
— Он такой же русский, как вы! И, видно, был таким же дураком, как ваша почтенная особа. Он или выдал себя, или сделал еще какую-нибудь глупость… Это для меня совершенно ясно. Обо всем остальном никто из нас толком не знает.
— О, это страшно, если он немец! — только и смог выдавить из себя растерявшийся Шмульке.
— Что страшно? Чего страшного? Вам страшно, что вы немец?
— Нет, господин комиссар. Мне страшно, что совершаются такие неслыханные преступления и никто их не может раскрыть.
— Идите и не мозольте нам глаза!
Вызывали также на допрос Штрипке и Заслонова. Но они ничего не могли добавить к тому, что уже было сказано рабочими. Они действительно ничего не знали об обстоятельствах дела. Сидели в конторе, услышали шум, крик, а когда явились на место происшествия, то увидели то же, что и господин Кох.
— Вы думаете, что Сацук — преступник? — спросил Кох Заслонова.
— Да. Я давно заметил его преступные проделки, которые пахли не чем иным, как обыкновенной диверсией.
— И молчали?
— Зачем мне молчать? Я сразу заявил господину шефу и просил уволить этого рабочего или отдать под суд.
— Это правда, господин Штрипке?
— Ну, вы знаете об этом, господин комиссар… — смущенно сказал Штрипке, глазами упрашивая Коха не очень задерживаться на столь щекотливом вопросе.
— И вы твердо убеждены в виновности Сацука? — еще раз высокомерно повторил Кох.
— Больше чем уверен, господин комиссар. Все его поведение свидетельствует об этом.
— Ладно… Мы еще поговорим с вами на эту тему! — многозначительно произнес Кох.
— Всегда к вашим услугам!
Когда Штрипке и Заслонов ушли, Вейс спросил у Коха:
— Я не совсем понимаю всех ваших вопросов, не понимаю, к чему вы клоните.
Кох посмотрел на него с нескрываемой иронией, нехотя процедил сквозь зубы:
— К сожалению, господин комендант, я не могу пока раскрыть перед вами всех моих планов и высказать все свои подозрения.
— Это ваше дело, господин комиссар, и я в него не вмешиваюсь. Но мне кажется, что своими бесконечными расспросами вы вносите излишнюю суету во все наше дело, Если преступник пойман и пусть даже наказан самими рабочими, надо из этого сделать надлежащие выводы. Надо оказать должную поддержку добросовестным рабочим и не нервировать понапрасну технический персонал, который, на мой взгляд, неплохо справляется со своими обязанностями.
Кох смотрел на Вейса тяжелым, немигающим взглядом:
— Или, по-вашему, лучше было бы, чтобы четыре исправных паровоза из резерва были так же взорваны, как и те, что были выведены из строя в пути?
— Я ничего не думаю, уважаемый господин комендант. Мне бы хотелось только, чтобы вы не мешали моей работе!
— Таково и мое желание, почтенный комиссар, чтобы вы не вносили лишних трудностей в работу комендатуры и других органов, мне подведомственных.
Обменявшись любезностями, оба начальника вышли из конторы. Они шли, стараясь не замечать друг друга. И если б они были более внимательны к окружающему, если б они не так горделиво задирали носы, им бросилось бы в глаза, как мечется по путям встревоженный Штрипке, подбегая то к паровозу, то к вагонам. Машинист делал напрасные попытки сдвинуть с места груженый эшелон. Паровоз пыхтел изо всех сил, выпуская огромные клубы пара, беспомощно лязгал буферами и, напрягшись до последнего предела, начинал бешено буксовать, так что рельсы под ним курились от пара. Прицепили еще один паровоз, рванули раз и другой, так что загудели, натянулись, как струны, сцепные крюки. Передохнули минуту-другую и рванули так, что загремел и лопнул тяж, паровозы и один вагон оторвались. Эшелон стоял, как вкопанный.
Колеса вагонов примерзли к рельсам, заплывшим толстой наледью. Все метался и охал Штрипке:
— Ох, эта проклятая водокачка, она из меня всю душу вынула.
Заметив Вейса, он почтительно подбежал к нему:
— Позвольте, господин комендант, остановить насосы.
— Что? — недоумевающе спросил Вейс.
— Разрешите остановить работу насосной станции, иначе мы превратим в каток всю станцию. Видите, эшелон примерз к рельсам, его нельзя сдвинуть с места.
Тут только Вейс вернулся к окружающей действительности. Его холеное лицо густо покраснело:
— Кто виноват? Кто разрешил? Кто тут устроил каток?
— Осмелюсь доложить, вы приказали не останавливать насосы.
— Остановить!
— Лопнут трубы.
— Не останавливать!
— Замерзнут пути.
— Остановить!
Остановить, не останавливать… Совсем растерялся хромоногий Штрипке. Но ему во что бы то ни стало нужен был приказ.
— Так разрешите по вашему распоряжению остановить насосы, чтобы предупредить обледенение путей!
— Я, кажется, уже сказал вам, вы не умеете слушать и как следует выполнять приказы.
— Слушаю, господин комендант, — прошептал запыхавшийся Штрипке и бросился к ближайшему телефону, чтобы приказать этим «шволячам» остановить насосы. Он даже вздохнул с облегчением, когда услышал в телефонной трубке:
— Есть, господин шеф, остановить насосы!
А Штрипке уже снова метался вдоль вагонов — это не входило в функции Заслонова, тот распоряжался в депо. Солдаты из железнодорожного батальона кирками и ломами скалывали лед под колесами вагонов. Наконец, эшелон удалось сдвинуть с места. Но не прошел он и десятка метров, как несколько вагонов сошло с рельсов. Штрипке в изнеможении схватился за голову, проклиная весь свет и свою профессию, благодаря которой он попал в эту ледовую дыру, как называл он подвластные ему депо и станцию.
