И сердца людей не могут вместить огромной, как мир, ненависти к этим выродкам, людоедам.
«…если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат».
И каждый думает, что высказана его заветная мысль. Старый Силивон Лагуцька, проживший долгие годы и умудренный большим жизненным опытом, воспринимает каждое слово по-своему, примеривая его к своим мыслям, и еле заметно кивает головой.
— Да-да, товарищ Сталин, они получат. Сплошной могилой станет для них наша земля. И матери их умоются кровавыми слезами, проклиная день и час, когда они народили зверей. Разве мы простим, забудем? — шепчет старый и умолкает, жадно ловя каждое слово.
А в землянке уже смеются.
— «…Гитлер похож на Наполеона не больше, чем котенок на льва».
И перед глазами у каждого встает этот котенок, шелудивый, отвратительный, с блудливыми глазами, с омерзительными черными космами. Сколько понавешано этих портретов в городке, возле кино, комендатуры, на станции. И каждый фашист, встречая другого, надувается, как лягушка, надрывается, выкрикивает: «Хайль Гитлер!»… Эти слова по-своему переводит Остап Канапелька, хитро растолковывая другим:
— Видишь, и сами понимают, что хайло[2] несусветное, можно сказать, хайло! Но до чего дошли: и знают, а хвастают.
Долго не смолкают в землянке смех, веселые оживленные аплодисменты. И снова серьезные лица. Внимательно прислушиваются к голосу человека, чьи слова и мысли вдохновляют их многие годы. Каждому слову они всегда верили, как своей совести, каждый совет принимали как закон. И всегда слово это помогало им найти верный путь в жизни, одолевать трудности и преграды. С этим словом они вышли на широкие просторы, которые даже не снились в старое время ни Силивону Лагуцьке, ни Остапу Канапельке, ни многим другим, сидевшим в этой землянке. Разве только молодежь… Что ж — им было легче. Они не видели многого, что было некогда пережито, передумано старшими. Они не испытали тяжкой батрацкой доли. Им не доводилось гнуть спины перед богатеями. Не пришлось им и стоять без шапок перед паном, выпрашивая клочок земли исполу, десяток пней на новую хату, сухостоя на топку. Им не приходилось гнуться и перед старшиной, вымаливая паспорт сыну, чтобы поехать на заработки, в шахтеры, в землекопы, на далекие петербургские заводы. Они не гнили в Пинских болотах во время царской войны. Многого они не испытали. И хорошо, что не испытали…
Уже давно умолк радиоприемник. Но люди ее расходились… Повторяли только что услышанную речь, делились впечатлениями, посмеивались над Гитлером. У всех было то приподнятое, праздничное настроение, когда отдаляются все заботы, все тяжелые воспоминания, пережитые невзгоды, все то неприглядное и угнетающее, что нависло над жизнью каждого. Впереди было только будущее, и все видели его перед собой. Словно яркий солнечный луч осветил измученные души людей и согрел своим теплом их думы и надежды. И так чисто и светло стало в сердцах человеческих, так легко стало дышать, словно выросли за плечами крылья: лети вслед за своей заветной мечтой, лети навстречу доле своей счастливой. Это взлетела песня. Никто не заметил, как народилась она, но каждый, кто ее услышал, сразу присоединялся к ней всем своим существом. Песня шла за песней. И молодые, и старики — как кто умел — помогали песне, чтобы она выше, громче поднялась над скованной землей:
Сталин — наша слава боевая!Сталин — нашей юности полет!
12
Степанида Гавриловна была уже давно на ногах. Надо было управиться перед работой, истопить печь, приготовить что-нибудь на завтрак детям. Чмаруцька еще затемно пошел на службу. Дети спали. Только Мишка, словно кто-то поднимал его, уже несколько раз вставал с постели и подходил к окну. Протирал запотевшее стекло, вглядывался.
— Чего ты там не видел?
— Смотрю, не рассвело ли.
— Спи, тебе еще не скоро на работу.
Мишка уже несколько дней ходил разгружать уголь. Но, повидимому, не работа беспокоила его, а что-то другое. И вдруг он приник к запотевшему стеклу, глядит не отрываясь.
— Мама, а мама! Иди, погляди.
— Чего я там не видела?
— А вот и не видела… Ну, теперь видишь?
— Водокачку вижу, как всегда.
— Гляди-ка получше, может, еще что увидишь, кроме водокачки.
Гавриловна, заинтригованная словами сына, пригляделась внимательнее и тут только заметила красный флаг, который трепыхался на ветру, на самой вершине водокачки. Флаг как флаг. Будто немецкий, у них ведь тоже красный, правда, с широким белым кругом и со свастикой. Но на этом никакого круга не было. И когда она заметила это, на сердце как-то сразу потеплело. Вспомнила — ведь сегодня праздник. Когда-то — давно ли было это «когда-то»! — в этот день пошли бы утром на демонстрацию. Потом принимали бы гостей или сами пошли бы к кому-нибудь из соседей. Таким большим праздником был всегда этот день, что перед ним давно сошли на нет и пасха, и все другие старинные праздники.
Но как он мог очутиться здесь, этот флаг? Не гитлеровец же повесил его. Это, несомненно, сделали наши люди. И такие люди, которые не боятся немца, неустрашимые. Вот взяли и водрузили под самым носом у немцев, пусть глядят, пусть захлебываются от злобы.
Флаг заметили и в депо. Рабочие многозначительно перемигивались, подходили к окнам, чтобы лишний раз поглядеть на такую обычную раньше, а теперь редкостную и диковинную вещь. Небывалое настроение овладело всеми. Ходили подтянутые, торжественные, не обращая внимания на Штрипке, который явился в депо злой, нахмуренный. С раздражением набрасывался на рабочих:
— За работу, шволяч!
Но его брань никого особенно не пугала. Когда он кинулся на одного рабочего с кулаками, тот просто отмахнулся от него, как от назойливой мухи:
— Не мешайте работать, пан Штрипке!
Почтенный шеф даже растерялся и молча пошел в контору, где застал Заслонова.
— Ничего не понимаю, господин Заслонов, что стало с рабочими, словно подменили их.
— А в чем дело, господин Штрипке?
— Как в чем? Я хожу по депо, а они будто не замечают меня.
— Я что-то не понимаю вас.
— Я и сам не понимаю. Кажется, и работают, как всегда… А вот не узнаю их.
Остановившись у окна, он нервно барабанил пальцами по запотевшему стеклу и вдруг, подскочив, как ужаленный, вихрем помчался на двор.
Заслонов выглянул из окна и тотчас же понял причину необычайного проворства господина Штрипке.
Флаг заметили и солдаты из эшелонов, стоявших на станции. Первыми увидели его набиравшие воду в паровоз. Солдат, стоявший на тендере под водонапорным краном, увидев флаг, так растерялся от страха — причиной были многочисленные слухи и разговоры о внезапных налетах партизан, — что сдвинул в сторону кран, обдав струей ледяной воды кучку солдат, стоявших внизу. Поднялась страшная брань. Но она сразу же стихла, когда с тендера раздался крик:
— Партизаны!
Солдат как ветром смело, все бросились к своим вагонам. Машинист с перепугу начал давать тревожные гудки. Их подхватили другие паровозы. В этот хор включился и гудок депо. Уже дали команду увести в разные стороны эшелоны. Но вокруг все было тихо. Не слышно ни гула самолетов, не видно никакого подозрительного движения, которое говорило бы о близости партизан. Только шумела струя воды, лившаяся из незакрытого крана, да шипели паровозы, на которых машинисты и кочегары лихорадочно нагоняли пар.
И только тут все увидели флаг. К водокачке уже бежали солдаты и офицеры из караульной команды. Тревога постепенно затихала, свистки и гудки неожиданно прекратились. Запыхавшийся Штрипке кричал на путях:
— Кран, кран закройте, остолопы!
К водокачке торопливо шли Вейс и Кох. Там собиралась целая толпа.
По железной лестнице полез кургузый ефрейтор из караульной команды. За ним — длинноногий жандарм из гестапо. Им приказали снять флаг. Вот уж ефрейтор, кряхтя, поднялся на балкончик и собирался открыть дверь. Жандарм на минуту задержался на лестнице, высунув голову на балкон, — его усы развевал ветер. Откуда-то из задних рядов толпы донеслась сдержанная реплика:
— Усы держи!
И едва кое-кто осмелился улыбнуться на эти слова, как от оглушительного взрыва содрогнулась земля. Все со страху отпрянули назад. Никто даже не успел заметить, как исчез с балкончика ефрейтор. Не стало и самого балкона. С лестницы медленно оползал жандарм. Он зацепился ногой за ступеньку, перевернулся и грохнулся вниз. Когда люди понемногу пришли в себя, то прежде всего увидели жандармские усы, прилипшие к земле. А наверху, в широкой черной пробоине, которая образовалась на месте дверей и части стены, стремительным водопадом бурлила вода. Все глядели испуганно и зачарованно на этот необычный водопад, который постепенно затихал опадая и, наконец, совсем прекратился. Только небольшая струйка воды журчала, стекая по стене. Ветер срывал капельки воды, обрызгивая лица людей, столпившихся около водокачки.
