Представления об осквернении и нечистоте Дуглас разбирает на широком материале этнографических описаний, Библии и индуистского канона. Она приходит к выводу, что все эти представления не являются особенностями только лишь примитивных религий, в которых они имеют ритуально-символическое значение. «Так что же, – пишет она, – разница между ритуально нечистым и нашим пониманием грязного действительно заключается в этом: в том, что наши представления основаны на гигиене, а их на символике? Ничего подобного. Я собираюсь показать, что наше представление о грязном также отражает символические структуры и что отличия между поведением, касающимся нечистого, в разных частях мира – просто вопрос деталей»[1314].
Оппозиция оскверненности и чистоты, по Дуглас, это не изолированный элемент сознания, а часть свойственной каждой культуре системы классификации явлений мироздания, системы, лежащей в основании социальной структуры. Отталкиваясь от положений известной работы Э. Дюркгейма и М. Мосса «О некоторых первобытных формах классификации»[1315], Дуглас так трактует поведение, связанное с представлениями о нечистоте: «Это реакция, отторгающая любые предметы или идеи, не отвечающие или противоречащие значимым для нас классификациям»[1316]. В этом же смысле все, отклоняющееся от стандартов культуры, включая сюда предметы, явления и людей, не обладающих определенным статусом в социальной структуре, воспринимается как опасность[1317].
Ритуалы в этом контексте, и здесь Дуглас следует за В. Тэрнером, «создают реальность, которая без них превратилась бы в ничто. Не будет преувеличением сказать, что ритуалы для общества значат больше, чем слова для мысли. Потому что очень возможно сначала обладать знанием, а потом найти для него слова. Но социальных отношений без символических действий не бывает»[1318]. «В действительности, ритуал способен творить. Магия первобытного ритуала оказывается более удивительной, чем экзотические пещеры и дворцы волшебных сказок, она создает гармонические миры, обитатели которых упорядочены и организованы определенным образом, и каждый из них играет предназначенную ему роль»[1319]. В теоретической позиции Дуглас нельзя не заметить отстаивания классической структуралистской догмы о функциональной необходимости элементов культуры для производства, воспроизводства и защиты социальной структуры[1320]. Но, в отличие от классиков ортодоксального структурализма – А. Рэдклифф-Брауна, М. Фортеса, Дж. Гуди и др., устраняющихся от постановки гносеологических вопросов при изучении религии, – она эту догму смягчает новыми элементами – структуралистский автоматизм действия обычая часто заменяется в ее работах процессом человеческого сознания и познания, обладающего определенной свободой воли.
Этот новый для структурно-функциональной антропологии аспект Дуглас делает специальным объектом изучения в ряде своих работ, в частности, в книгах «Как думают институты», «Риск и вина: Очерки культурной теории», «Имплицитные значения: Очерки по антропологии», «Правила и значения. Антропология повседневного знания. Избранные тексты», «Очерки по социологии восприятия»[1321] и др., которые в совокупности составляют корпус положений когнитивной антропологии Дуглас. Суть и назначения этого теоретического направления она обозначила следующим образом: «Теория институтов, которая улучшает современное несоциологическое видение человеческого познания, необходима, так же как необходима когнитивная теория для того, чтобы восполнить слабость институционального анализа»[1322]. Эта установка была развита Дуглас в ряде работ и в нескольких направлениях. Во-первых, она продолжила линию своей аргументации в пользу тезиса о принципиальном единстве современного европейского и «примитивного» сознания, расширив этот тезис за счет положения о подобии научного и обыденного знания – «Пришло время, – пишет она, – трактовать повседневное знание и научное знание как единое поле социологического анализа»[1323]. Во-вторых, Дуглас поставила перед собой задачу примирить две крайние точки зрения на процесс производства и воспроизводства знания: 1) дюркгеймианскую социологизаторскую и 2) индивидуалистическую, исходящую из постулата о том, что в познании действует только личность и никто кроме личности[1324]. При этом она отмечает распространившееся в науке 60 – 80-х годов неприятие еще недавно господствовавшего социологизма с его постулатом того, что «институты обладают своими собственными мыслями», обладающими императивностью по отношению к индивидам[1325]. Она разделяет критическое отношение к подобным установкам, на которых строилась познавательная стратегия классического функционализма. Эта стратегия, по ее мнению, ведет к порочному циклизму – духовные явления способствуют поддержанию солидарности в обществе, а общество императивно порождает в сознании своих членов эти явления, все это устраняет из познания вопрос о свободе воли человека и превращает его в аналог запрограммированного робота[1326]. Тем не менее Дуглас не считает логику функционального анализа полностью неприемлемой, так как проблема изучения познания неизбежно сталкивается с вопросом – «каким образом индивидуальные мыслительные действия комбинируются для того, чтобы породить [знание] как общественное достояние»[1327].
В своем стремлении к синтезу двух отмеченных исследовательских позиций Дуглас разрабатывает новый понятийный аппарат, центральное место в котором занимает категория «мир мысли» или «мыслительный мир» («thought world»). Она конструируется по аналогии с такими принятыми в разных дисциплинах катего риями, как «коллективная мысль» («Venkkolektive») австрийского исследователя Людвига Флека, переводимая иногда как «когнитивное сообщество» или «школа мышления», или «мир искусства» («art world») Г. Беккера, а также «парадигма» Т. Куна, «дискурсивная формация» М. Фуко[1328]. Смысл этого понятия заключается в том, что в нем, по мнению Дуглас, совмещены и личностное, субъективное познание, и принципы познавательной деятельности, вырабатываемые коллективно. Дуглас делает особый акцент на специфике так называемых «латентных групп» в познавательном процессе, в которых осуществляется коллективизм познавательной деятельности[1329]. Латентность обеспечивает неформальность, а зачастую и бессознательность норм, принципов и приемов познания, которые как бы растворены в когнитивном сообществе, будь то ученый мир или примитивное племя.
Для того чтобы придать этому, несколько туманному, положению большую ясность, Дуглас разрабатывает специфический метод анализа познавательных феноменов, получивший трудно переводимое на русский язык название – «grid-group analysis» («анализ сеть-группа»). Понятие «grid» (сеть, решетка, разметка) означает, по Дуглас, «общественное регулирование, не связанное с принадлежностью [формальной] к группе»[1330]. Речь идет о познавательных действиях, которые регулируются обществом посредством некоторой неопределенной совокупности установок, из которой индивид относительно свободно избирает те, которые ему кажутся подходящими. Понятие «группа» в данном контексте означает формальное, осознаваемое и институционально очерченное сообщество, основанное на добровольном признании системы принципов и правил, регулирующих поведение[1331].
Сущность предложенной концептуальной схемы, насколько можно о ней судить по работам Дуглас, заключается в возможности на ее основе создавать типологию общностей по степени преобладания в них внутригрупповой дифференциации и автономии индивида либо общегрупповой солидарности и сплоченности. При анализе современной науки эта схема, на наш взгляд, малоэффективна, тем не менее современное науковедение, в особенности те его направления, которые рассматривают науку как своеобразную культурную традицию, довольно активно использует идеи Дуглас, как, впрочем, и идеи других антропологов – Э. Эванс-Причарда, К. Леви-Строса и др. Особенно пристальное внимание идеям Дуглас уделяют представители Эдинбургской школы социологии науки, в частности, Д. Блур[1332].
Попытки Дуглас смягчить ригоризм дюркгеймианской и функционалистских трактовок общественного сознания и познания и повысить роль индивида в этих процессах не лишены смысла, однако необходимо обратить внимание на одну особенность этих попыток – критикуемые ею установки все равно составляют основу ее исследовательской позиции, о чем свидетельствуют следующие ее категорические утверждения: «Индивиды в кризисных ситуациях сами по себе не принимают решений о жизни и смерти. Вопрос о том, кому быть спасенным, а кому умереть, решается институтами … индивидуальные размышления не могут разрешить этих проблем»[1333], «Без функционалистской формы аргументации мы не можем приступить к объяснению того, как мыслительный мир конструирует стиль мышления, который в свою очередь контролирует его бытие»[1334].
