Попытки Дуглас смягчить ригоризм дюркгеймианской и функционалистских трактовок общественного сознания и познания и повысить роль индивида в этих процессах не лишены смысла, однако необходимо обратить внимание на одну особенность этих попыток – критикуемые ею установки все равно составляют основу ее исследовательской позиции, о чем свидетельствуют следующие ее категорические утверждения: «Индивиды в кризисных ситуациях сами по себе не принимают решений о жизни и смерти. Вопрос о том, кому быть спасенным, а кому умереть, решается институтами … индивидуальные размышления не могут разрешить этих проблем»[1333], «Без функционалистской формы аргументации мы не можем приступить к объяснению того, как мыслительный мир конструирует стиль мышления, который в свою очередь контролирует его бытие»[1334].
Отмеченное обстоятельство, так же как и аналогичные им противоречивые высказывания других британских антропологов второй половины ХХ в. (Э. Эванс-Причарда, Э. Лича, В. Тэрнера), говорит о высокой степени стабильности дисциплинарной антропологической традиции, которая, при всех, порой радикальных, попытках критического пересмотра ее теоретических установок, сохраняет некие фундаментальные принципы той парадигмы, которые были сформулированы еще в 20-х годах Б. Малиновским и А. Рэдклифф-Брауном.
* * *
Завершая анализ теоретического развития британской социальной антропологии во второй половине ХХ в., можно бросить взгляд на особенности этого развития, характерные для Великобритании. Основной отличительной особенностью этой научной дисциплины, на наш взгляд, является высокая степень корпоративного теоретико-методологического единства, которое, при всем разнообразии позиций, занимаемых отдельными учеными, обеспечивало наличие общих черт их деятельности. Эти черты можно условно свести к следующим установкам: особое отношение к полевой работе и особый стиль ее проведения; интерпретация фактического материала всегда базируется на принципе си стемности, т. е. на демонстрации системных (структурных, функциональных) качеств явлений. Это нетрудно проиллюстрировать на примере деятельности антропологов в условиях, казалось бы, радикальных перемен в их науке.
С середины ХХ в. в интеллектуальной атмосфере социальных наук Запада наметились новые тенденции, именуемые порой «феноменологическим поворотом». Эти тенденции, затронувшие и социальную антропологию, нередко связывались здесь с именем Эванс-Причарда, который совершил резкую переориентацию от позитивистского стандартного идеала научности к приемам гуманитарного, понимающего знания. Разумеется, далеко не все британские антропологи совершили столь резкий поворот в своей риторике. Да и у самого Эванс-Причарда приведенные высказывания вовсе не означали полного отказа от традиций функционализма – широко известна парадоксальная противоречивость этого человека[1335]. Но, тем не менее, с 70-х годов ситуация в британской антропологии стала быстро меняться, что нередко именуют кризисом этой науки. Падение колониальной империи лишило антропологов особого положения в обществе и в университетах, так как народы колоний были главным объектом их исследований. Сотрудничество с колониальными властями, которое в прошлом было предметом гордости антропологов, обернулось нелегким моральным кризисом – теперь они вынуждены были оправдываться перед общественностью своей страны и развивающихся стран. Иссякла некогда значительная финансовая поддержка полевых исследований со стороны фондов, связанных с колониальными интересами[1336].
Новые поколения антропологов со скепсисом относились к завышенным притязаниям Рэдклифф-Брауна на создание сверхнауки социальной антропологии, призванной вобрать в себя все социальное познание, открыть всеобщие социальные законы и на этой основе построить систему научно обоснованного управления обществом. Молодежь все больше привлекали идеи новой «интерпретативной антропологии», сформулированные американским ученым Клиффордом Гирцем[1337], которые отвергали формальные схемы структурализма и утверждали принципы герменевтики в интерпретации культурных явлений. Сама культура в рамках этого подхода трактовалась как текст, а антропологическое ее по знание – как попытка его прочитать и понять, причем главным в работе антрополога считалась передача понятого в авторском тексте исследователя. Это означало, что антропология рассматривалась как вид литературного творчества, в котором все внимание обращено не на методы научного анализа, а на выбор жанровых средств, стилевых особенностей и других литературных приемов.
Впрочем, в британской антропологии, отличающейся стабильностью научной традиции, не произошло такой резкой переориентации, как в американской, здесь структуралистская стратегия в исследованиях никогда не исчезала. Порой, правда, она принимала неожиданное воплощение – с конца 60-х годов в трудах некоторых антропологов она прониклась духом марксизма. Это произошло не без влияния французских этнологов-марксистов Мориса Годелье, Эммануэля Террея и др. Наиболее известными и интересными из довольно узкого круга британских антропологов-марксистов были Питер Уорсли и Морис Блох. Марксисты произвели своеобразное скрещивание британского антропологического структурализма с идеями К. Маркса, что нередко ограничивалось перевоплощением терминологии: «общества» именовались «формациями», «структура» – «способом производства», «системы кланов и линиджей» – «классовыми структурами» и т. п. В Лондонском университетском колледже – штаб-квартире антропологов-марксистов – шли дискуссии по вопросам, вроде того, чем является система родства – базисом или надстройкой общественной формации. Интерес к марксизму к началу 80-х годов иссяк, и, по мнению А. Купера, «основным последствием марксистского эпизода было ускорение падения старой структурно-функциональной ортодоксии. Классический функционализм был поражен без всякой надежды на восстановление»[1338]. Примечательной особенностью этого «эпизода» было то, что марксизма в нем было немного – это было переформулирование традиционной структурно-функциональной парадигмы в новых терминах.
Э. Лич, который много раз заявлял о необходимости поставить социальную антропологию на подлинно научные основания с привлечением математических методов, незадолго до своей смерти в 1989 г. не устоял перед соблазном «научного пораженчества» ставшего модным постмодернизма. В своей рецензии на книгу К. Гирца «Труды и жизненные пути: антрополог как писатель»[1339], которая многими воспринималась как один из основных текстов антропологического постмодернизма (сам Гирц всегда против этого возражал), он фактически поддержал постмодер низм: «Этнографическая монография имеет больше общего с историческим романом, чем с каким бы то ни было научным трактатом. Как антропологи мы вынуждены примириться с ныне уже признанным фактом, что в романе персонажи воспроизводят те или иные аспекты личности автора. Да и как могло быть иначе? Единственное «Я», которое я знаю непосредственно, это мое собственное. Когда Малиновский пишет о жителях Тробрианских островов, он пишет о себе; когда Эванс-Причард пишет о нуэрах, он пишет о себе. Любой другой подход превращает персонажей этнографических трактатов в заводных кукол». И это писал человек, который на протяжении всей своей научной карьеры исповедовал принципы научной объективности. Воистину, по его собственному образному выражению, примененному им к Гирцу, он «вскочил на подножку фургона своих учеников как раз перед тем, как тот должен был его раздавить»[1340].
Этот эпизод, конечно же, показателен для интеллектуальной атмосферы в британской антропологии того времени, но, как и в случае с Эванс-Причардом 1950 г., не стоит подобные заявления понимать абсолютно. Британская социальная антропология всегда была чувствительна к новым веяниям, но она так же всегда сохраняла верность научной традиции, лишь порой внося в нее коррективы. Тот же Э. Лич, давая в 1989 г. интервью А. Куперу для журнала «Каррент антрополоджи», мудро заметил: «… последовательность всегда диалектична. В моем антропологическом развитии… был момент, когда Малиновский был всегда прав. На следующем этапе он был всегда неправ. Но с возмужанием я стал замечать, что у каждой стороны есть нечто положительное. Я вижу в этом гегельянский процесс – очень глубокий элемент в процессе развития гуманитарного мышления во времени. Но, пройдя эту последовательность по кругу, оказываешься не в начальной точке, а продвигаешься немного вперед или же куда-то еще. Но всегда в этот процесс входит первоначальное отречение от своих непосредственных предков – тех учителей, которым всего более обязан»[1341].
