— Что же нужно хакану? — спросил старый князь. И Мохо чуть подобрался, напрягшись, как перед прыжком. О Шехина, прими под крылья недостойного раба твоего Сабриеля! И ты, непобедимый Бог предков Тен-грихан, вспомни сына своего Мохо… Мелькнула перед глазами резная тень виноградника. И тоненькая девочка-жена, на коленях подающая разрезанную дыню и чашу с ароматным вином…
— Повелителю хакану нужны доказательства мира, — проговорил он с поклоном.
Но ни старый, ни новый Бог не пожелали ему помочь. Разбуженным осиным гнездом загудела вокруг дружина словенского хана!
Мстислав поднял руку, успокаивая бояр. Коротко и спокойно спросил:
— Тебе нужна дань?
Но и в его глазах грозно теплился серый огонь.
Мохо-шад повторил, ощущая в груди холод и пустоту:
— Доказательства мира.
— Разве мерзнет, — медленно повышая голос, начал старый князь, — твой повелитель под лисами и соболями, что везут ему наши торговые гости? Или он уже совсем одряхлел и не может согреться мехами? И разве мало юношей служит ему, если он нуждается еще и в наших заложниках?
Теперь его голос гремел и был наверняка хорошо слышен во дворе, где внимательно слушали чужие и свои… Хельги любовно поглаживал топорище секиры…
— Повелителю хакану нужны доказательства мира, — в третий раз повторил посол. И добавил, поскольку терять было нечего:
— Право же, я рассказывал тебе, как он могуч.
Старый князь повернулся к Чурияе и положил руку ему на плечо:
— Ответь, сын, чтобы любо было Господину Кременцу. Чурила не поднялся — вскочил. Но заговорил неожиданно размеренно, обуздывая собственную ярость, словно коня.
— Родился ли и ходит ли под солнцем человек, который покорил нас себе!
Он вытащил из ножен свой меч, и тяжеленный клинок повис в воздухе, в вытянутой руке. Царевичу понадобилось усилие, чтобы не отшатнуться. А Чурила продолжал:
— Вот та дань, что найдет здесь твой царь, и другой ему не будет. И быть по сему, пока не переведутся на свете война и мечи!
Когда сворачивали юрту, Мохо приметил Абу Джафара, как раз выходившего из княжеских палат. Обиду и зло нужно было сорвать… Царевич подошел к нему и сказал тихо, чтобы не слышали другие:
— Ты-то что делаешь среди идолопоклонников, ты, ученик строптивого Мохаммеда? Досыта ли кормят тебя свининой, допьяна ли поят вином?
От его дружелюбия не осталось никакого следа.
Оскорбленный ученый мучительно побледнел. Уже много лет оружие разума было единственным оружием, которое он позволял себе применять. Прискорбно, но иногда об этом приходилось жалеть.
Однако тут из гридницы появился Хельги. Сын Ворона в несколько шагов оказался подле них и сказал:
— Пойдем со мной, лекарь…
Был он на три ладони выше Мохо. И в полтора раза шире в плечах. А рука его продолжала ласкать секиру, и на эту руку достаточно было посмотреть один раз. Абу Джафар дружил с конунговой женой. Мохо-шад этого не знал, но охота к перебранке у него почему-то пропала…
Вечером Абу Джафар запишет в своей книге, которую он называл «Алак ан-нафиса» — «Дорогие ценности», ибо дороже ее у него не было ничего:
«…Теперь мне следует рассказать, как ко двору малика ар-рус, а у него я здесь остановился, прибыли послы из страны Ард ал-Хазар. Страна эта, как всем известно, лежит к югу отсюда, по течению реки Ра, им же угодно называть ее — Итиль. Правитель ее однажды прислал сюда сильный отряд, но русы его разбили.
Вера же Ард ал-Хазара — вера иудеев, и мне говорили, будто те люди, иудеи, помещают в ней золотую надежду своих сердец. Впрочем, я не слыхал, чтобы в стране Ард ал-Хазар были гонения на правоверных либо же на христиан, а простой народ — все больше огнепоклонники…
Еще я видел дирхемы, которые там чеканят: они подобны нашим и сделаны опрятно, но безграмотно и безо всякого искусства. Сами ардалхазарцы говорят, что, если бы не они, русы и другие язычники давно бы уже разорили все владения правоверных до самого Багдада. Но, да будет Аллах мне свидетелем, когда ардалхазарец принялся меня оскорблять, то за меня вступился один добросердечный вождь из племени Яджус, о котором я писал раньше. Он же, как я его понял, не уступил бы дороги ни одному из своих Богов, если бы повстречался с ними на узкой тропе…»
Минули те времена, когда Круглица во всем тянула за старшим из городов!
Ныне князь Радим Радонежич был сам себе голова. Сам решал с боярами все дела и никого над собою не признавал. Туда-то и уехали из Кременца хазары, разнюхавшие, что к чему…
— Тревожусь, сыне, — сказал князь Мстислав. — Не обротал бы молодшенького хазарин… Как мыслишь? Чурила ответил:
— Помнишь, отец, Олега? Тоже ведь красно говорил. И не с ним, с хазарами раньше дрались. Мстислав только покачал седой головой. И опять поскакал в Круглицу Ратибор… Вернулся усталый, на заморенном, голодном коне. Ему едва пришлось соступить наземь с седла.
— Худо, княже! — поведал он Чуриле. — И говорить со мной не стал! Как сведали, о чем, Вячко с челядью мало не палками за ворота погнали. Муха же, сказывают, при нем неотлучно.
Рвался Чурила поехать сам — отговорил отец.
— Чести там не найдешь, — сказал старый князь. — Бесчестье одно, а дела не добьешься. Без веча не переметнутся. А на вече и мы приедем, небось рта не застегнут!
Но время шло, а веча в Круглице не собирали. А потом долетела нежданная весть: Мохо-шад со свитой отбыл домой.
Да кабы просто уехал! Опьяненный ласковыми речами, завороженный посулами, отправился с ним в далекий Атыл отчаянный и беспечный Радим. Поехал как к другу в гости, взяв с собой всего-то пятнадцать человек…
Мстислав, как услышал, — едва не сломал об пол костыля.
— Ой же дурень, — только и выговорил он, когда первый гнев улегся. — Дурень!
В тот день Лют и Видга вернулись домой позже обычного… Весело встретили их звонкоголосые волкодавы: с лаем прыгали на обоих, норовили лизнуть в лицо.
Но Лют цыкнул на них необыкновенно строго-и возился в конюшне со своим чалым еще долго после того, как Видга ушел в дом.
— Сын твой скоро придет, — сообщил Видга всполошившейся было Долгождане.
Стянул с плеч кольчугу, осмотрел, не завелась ли ржа. Бережно убрал и полез наверх, на полати. Скегги, верный Скегги тосковал по Видге отчаянно…
Правду сказать, мальчишка Мал, скучавший в одиночестве, сам без просьбы вызвался быть его нянькой. Он подсаживался к Скегги и принимался рассказывать обо всем подряд. Под крышей избы клубами плавал дым, и в этом дыму перед глазами полусонного Скегги возникали то собаки, разошедшиеся средь бела дня невесть на кого; то дед Вышко, спрашивавший на неожиданный треск в сене: к худу, батюшка домовой, или к добру?.. Или вот еще голое длиннорукое существо — банник, что расшалился нынче в бане и все жегся кипятком, а то Скегги непременно отвели бы попариться…
