Капистун и Баутиста перечислили своих знакомых, которые уже примкнули к заговору. Большей частью это была молодежь, но и стариков тоже хватало. Они назвали их по именам.
Здесь были: Хуан Эчеберригарай из Эспельета, Томас Альбандос из Аньоа, кузнец Леррамбуро из Capo, Эчебаррия из Ирисарри, мясник Меаруберри из Остабата, Мигель Ларральде — тот, что из Аскаина, Каррикабуро — парень из одной деревни возле Арамуса; Чаубандидеги — сын кондитера из Аскарата, Пейроаде и Лафуршет — два парня с базара в Аспаррене.
— Вот молодчаги! — прошептал слушавший этот перечень Мартин.
Капистун и Баутиста продолжали свой список. В нем были: Ребенак из Пуртале, владелец Сен-Пале, с бароном Леба д’Арманьяк, Дечесарри — пономарь из Бириату, Эчеменди — шахтер из Артикусы, Чокоа — каменотес из Сан-Эстебан-де-Байгорри, Гаррайс из Эчалара — охотник на голубей, Сетоан — дровосек из Эстеренсуби, Исурибере — пастух из Урепеля и Чикиэрди — тот, что из Сугаррамурди.
Баски, следуя традициям своего племени, шли защищать старое от нового. Точно так же в древности они сражались против римлян, против готов, против арабов, против кастильцев{153} — всегда на стороне старых обычаев и во вражде с новыми идеями.
Эти простые земледельцы и эти старые идальго из Басконии, Наварры и с обоих склонов Пиренеев верили в Бурбона, жалкого, обыностранившегося чужака, и готовы были умереть ради того, чтобы этот глупец и авантюрист мог удовлетворить свои честолюбивые притязания.
Французские легитимисты видели в нем нового Генриха IV{154} и, памятуя о том, что Бурбоны в свое время, выйдя из Беарна, воцарились затем во всей Испании и Франции{155}, тешились надеждой, что Карлос VII одержит победу в Испании, покончит с проклятой Французской республикой, дарует фуэросы{156} Наварре, превратив ее в центр всего мира, и восстановит к тому же политическую власть римского папы.
Салакаин, чувствовавший себя настоящим испанцем, сказал, что французы просто свиньи, и если они хотят воевать, то пусть воюют на своей собственной земле.
Капистун, как истый республиканец, заявил, что на любой земле война — варварство.
— Мир, мир, вот что нам необходимо, — добавил гасконец, — мир, чтобы работать и жить.
— Да ну его, этот мир! — возразил ему Мартин. — Война лучше.
— Нет, — сказал Капистун. — И не говори, война — это варварство.
Они поспорили на эту тему, и хотя гасконец, самый из них образованный, приводил убедительные доводы в защиту своей мысли, Баутиста и Мартин твердили в два голоса:
— Да, все это верно, но и война тоже прекрасное дело.
И баски объясняли, что они подразумевают под словами «прекрасное дело». Оба они хранили в глубине души одну и ту же мечту, наивную и героическую, детскую и жестокую.
Оба видели себя в лесах Наварры и Гипускоа во главе вооруженного отряда — они живут в вечном напряжении, всегда настороже, атакуют, спасаются бегством, прячутся в зарослях, совершают форсированные марши, жгут вражеские деревни…
Сколько радости! Сколько торжественных минут! Вот ты под звон церковных колоколов верхом на коне въезжаешь в деревню — берет надвинут до самых бровей, на боку сабля. Вот, отступая перед превосходящими силами противника, ты видишь вдруг, как за далекой рощей возникает верхушка колокольни той деревни, где тебя ждет убежище; вот ты геройски защищаешь окоп, или водружаешь под свист пуль знамя, или сохраняешь полное хладнокровие, когда в двух шагах от тебя рвутся гранаты, или гарцуешь на коне впереди отряда, который шагает под барабанную дробь…
Какие это, должно быть, острые переживания! И Баутиста с Мартином говорили о том, как приятно ходить в атаку, отступать, отплясывать на деревенских праздниках, грабить муниципалитеты, прятаться в засадах, пробираться по влажным от росы тропам, спать в шалаше на подстилке из сухой травы…
— Варварство! Варварство! — отвечал на все это гасконец.
— Какое там варварство! — воскликнул Мартин. — Так что же, всю жизнь быть рабом, сажать картошку и ухаживать за свиньями? Я предпочитаю войну.
— А почему ты предпочитаешь войну? Чтобы грабить.
— Не говори так, Капистун, ведь ты торговец.
— Ну и что?
— А то, что и ты и я, мы оба грабим с помощью конторской книги, я предпочитаю тех, кто грабят на большой дороге.
— Если бы торговля была грабежом, не было бы общества, — возразил гасконец.
— Ну и что? — сказал Мартин.
— А то, что пришел бы конец городам.
— По-моему, города созданы жалкими растяпами и существуют для того, чтобы их грабили сильные, — жестко сказал Мартин.
— Это называется быть врагом человечества.
Мартин пожал плечами.
Вскоре после полуночи метель начала утихать, и Капистун дал приказ трогаться в путь. Небо было теперь чистым и звездным. Ноги проваливались в снег, стояла мертвая тишина.
— Споемте, друзья! — сказал гасконец, которого угнетало это печальное спокойствие.
— Как бы нас не услышали, — предостерег Баутиста.
— Да кто там услышит! — И гасконец запел:
Вперед! Вперед, передние шагайте,А задние за ними поспевайте!Вперед! Вперед! Эй, кто там отстает?Вперед рысцой, впритрусочку, вперед!
То была старая гасконская маршевая песня, очень хорошая для равнины, но малопригодная для крутых горных дорог.
Баутиста, вдохновленный примером Капистуна, затянул баскско-французское сорсико{157} с такими словами:
Замерло селенье,Свет везде погас;С колокольни глухоБьет полночный час.Нету звезд на небе,Нет костров в горах,Только ветер стонетИ свистит впотьмах.
В песне Баутисты была какая-то первобытная тоска; Мартин огласил воздух криком «эль ирринци», похожим на заливистый хохот или на дикое ржанье, завершающееся издевательским смехом. Капистун, словно возражая, пропел:
Вышла ИзабеллаНа заре из замка,Она в платье белом,А сама смуглянка.
Мартину и Баутисте песни гасконца не нравились, казались какими-то ненастоящими, а Капистуну были не по душе песни друзей, он находил их мрачными. Путники заспорили о преимуществах своих родных мест и от народных песен перешли к обычаям и достатку населения.
Начинало светать; впереди скоро уже должна была показаться Вера, когда вдруг со стороны города до них донеслось несколько выстрелов.
— Что там такое? — забеспокоились друзья.
Через минуту снова послышались выстрелы и далекий звон колоколов.
— Надо поглядеть, в чем дело.
Решили, что всего разумнее Капистуну с четырьмя мулами повернуть назад к сторожке, где они провели ночь. Если в Вере ничего не произошло, Баутиста и Салакаин тут же возвратятся. Если же часа через два их все еще не будет, Капистун должен добраться до границы и искать убежища во Франции.
Мулы пошли обратно, а Салакаин и его зять стали спускаться с горы напрямик, прыгая, скользя по снегу и рискуя сорваться. Через полчаса они вступили на улицы Альсате; двери всех домов были закрыты.
Они постучались в одну знакомую гостиницу. Им долго не открывали, наконец в дверях появился перепутанный хозяин.
— Что тут происходит? — спросил Салакаин.
— В Веру опять пришел отряд Падре.
Баутиста и Мартин знали о дурной славе Падре и его вражде с некоторыми карлистскими генералами, поэтому они решили, что опасно везти контрабанду в Веру или Лесаку, пока там бродят люди этого бандита в сутане.
— Давай сразу же предупредим Капистуна, — сказал Баутиста.
— Хорошо, ты иди, — ответил Мартин, — а я тебя догоню немного погодя.
— Что ты собираешься делать?
— Посмотрю, не удастся ли повидать Каталину.
— Я подожду тебя.
Мартин постучал в дверь богатого дома, где жили Каталина и ее мать, и спросил у служанки, с которой уже встречался раньше:
— Каталина дома?
— Да… Входите.
Он вошел в кухню. Кухня была большая, просторная, но чуточку темноватая. С широкого колпака над камином свисала белая разглаженная ткань, прикрепленная гвоздями. Из центра колпака спускалась толстая черная цепь, и за крюк на ее конце был подвешен котел. По одну сторону от камина стояла каменная скамья, на которой выстроились в ряд три бадьи с железными обручами, такими блестящими, словно они были из серебра. На стенах были развешаны кастрюли из красной меди и разнообразная кухонная утварь — от сковород и деревянных ковшей до грелки, которая висела тут же, как неотъемлемая принадлежность кухни.
Такой образцовый порядок казался сейчас странным и нелепым, он вступал в противоречие с тем, что делалось в городе.
