постели в углу.
Подстилка топорщилась свеженабитым сеном, её прикрывали новая овчина и вышитое одеяло, Твердятины подарки, а сверху… Сверху, сползая небрежными складками на пол, покоился серый шерстяной плащ, которым девушка по-прежнему укрывалась каждую ночь.
Взгляды, преломившиеся в одной точке, теперь встретились. В просиявших гневом глазах Бьярки больше не оставалось хладнокровия, и Гнеда поняла, насколько напускным и ненастоящим оно было.
Свет заколебался, заставляя тени на стенах пошатнуться, и девушка быстро поставила жировик на стол, пряча руки за спину.
— Зачем? – Голос Бьярки был сиплым, и боярин уже не делал попыток совладать с ним. — Зачем ты мучаешь меня? Для кого ты на самом деле сшила ту рубашку?
— Для тебя, — удивлённо прошептала Гнеда.
— Для меня? — Его голос неблагозвучно дрогнул, как задетая неумелой рукой струна. — И что же я, по-твоему, должен был с ней делать? Надеть на венчальный пир? А моя жена бы сняла её, шитую тобой, в нашу первую ночь? Так ты задумывала?
Боярин трясся всем телом. Самообладание осыпалось с него одним махом, как снег с задетой ветки.
Моя жена.
— Я скроила её, пока ждала свадьбу с Браном, — тихо, не находя смелости взглянуть на Бьярки, проговорила девушка. — Представляла, что выхожу не за него, а за тебя.
Всё произошло так быстро, что Гнеда и не поняла, как Бьярки вдруг оказался совсем близко. Он схватил её за плечи и встряхнул, принуждая посмотреть на себя. Пламя испуганно колыхнулось, словно пытаясь вступиться за девушку, но вместо страха или боли Гнеда почувствовала наслаждение от его прикосновения. Ей хотелось, чтобы Бьярки сжал её крепче, до синяков, до багровых отметин на коже, которые останутся, даже когда он уйдёт.
Словно прочитав эту нездоровую мысль в её взгляде, Бьярки опомнился и ослабил хватку. А она продолжала упиваться его близостью, запахом выжженой на солнце полыни, голубизной осеннего неба в злых глазах.
— Ты хотела его! — яростно прошипел Бьярки, и его речь была приправлена обличающей горечью. — Хотела престола и власти.
— Я хотела, чтобы ты ушёл, — возразила Гнеда, боясь пошелохнуться, боясь, что он вспомнит о забытых на её предплечьях руках и отдёрнет их, как тогда в Твердятином дворе. — Если бы ты стал упорствовать, Бран убил бы тебя. Я пообещала ему, что сделаю так, что ты уйдёшь. Пообещала, что добром стану его женой, если он отпустит тебя. Я не хотела говорить тех слов. Но ещё больше я не хотела твоей смерти.
Они смотрели друг на друга один долгий миг.
— Всё, что ты сказала тогда, — начал Бьярки, и голос снова подвёл его, прервавшись. — Всё это — правда. Трус, измывающийся над беззащитной девчонкой, вот кто я такой. Видят Небеса...
Он, наконец, отпустил её руки, отступая, и Гнеду захлестнуло чувством невосполнимой потери. Она бесстрашно рванулась к Бьярки, но его взгляд, одновременно измученный и предостерегающий, остановил девушку в полушаге.
— Всё, что я тогда сказала… В ложь легче поверить, когда она переплетается с правдой. Да, было всякое. Ты обидел меня, но нашёл силы признать свою вину, и я простила тебя в тот же миг. Клянусь! — горячо проговорила Гнеда, и что-то неуловимо изменилось в очах Бьярки. Словно из лапы животного вынули занозу, и острая боль прекратилась. — Клянусь, я давно забыла о тех временах и помню иные твои поступки. Как ты избавил меня от позора на колядках. Как храбро сражался с сарынами, защищая свой город и семью. Как хотел взять меня в жёны невзирая на то, что был бы за это осмеян. Ты выходил меня из болезни. Ты хотел спасти меня из темницы и разыскал в плену у Брана, за что едва не поплатился жизнью. То, что ты сделал для меня, мог совершить только благородный, отважный, добрый человек.
Лицо Бьярки преобразилось изумлением, но он всё ещё внутренне боролся с собой, не решаясь верить.
— Почему ты отказала Ивару? — проговорил юноша так тихо, что она скорее прочла вопрос по движению его губ.
Они безмолвствовали, стоя друг напротив друга, и Гнеде показалось, что тень Стойгнева крадётся вдоль стен, прячась в тёмных углах.
— Знаешь, — наконец начала девушка, — учёный старец, заменивший мне отца, был переписчиком старых книг. Он рассказывал, что ему встречались диковинки, в которых сквозь верхние строки проступали иные, те, что когда-то были начертаны снизу. Оказывается, случалось так, что изначальные слова становились неуместными, а, может, неугодными, и, соскабливая их, книжник наносил новые прямо поверх стёртых. Но те, прежние письмена, навечно въедались в кожу и были тут же, внизу. — Гнеда невольно коснулась правой рукой груди. — Так случилось и со мной. Может, ты станешь смеяться, но мне не забыть мига, когда ты в первый раз дотронулся до меня. Когда я в первый раз почувствовала твой запах и увидела цвет твоих глаз.
Бьярки смотрел на Гнеду, не отрываясь, забыв дышать.
— Я до сих пор могу закрыть веки и ощутить яркий свет солнца и брызги на лице. Твой смех. Вкус давленной земляники. Это отпечаталось в моей душе навсегда. Навечно.
Бьярки судорожно сглотнул.
— Стойгнев был одним из немногих, кто проявил ко мне участие. Сострадание. Я много раз обманывалась в людях. Как бездомного щенка, меня достаточно было поманить пальцем и почесать за ухом. За одно это я готова была отдать душу.
Княжич казался тем самым новым словом, которое помогло бы мне вымарать тебя. Он был женихом, наречённым Яронеге в детстве, и мне чудилось, будто мы предназначены один другому судьбой. — Она усмехнулась и со стыдом опустила голову. — Я начала что-то понимать уже после твоего сватовства. Когда оправилась от болезни. Когда впервые призналась себе, что хочу увидеть тебя. — Гнеда вздохнула. — Там, на празднике Солнцеворота ты поманил меня и сам того не подозревая, подарил надежду, которой не суждено было исполниться. Ты возненавидел меня, а Стойгнев утешил. Он был рядом, когда ты гнал меня от себя.
А потом… — продолжала она, едва справляясь с ослабшими связками. — Та лихорадка выжгла во мне что-то. Я лежала и думала. Не о нём. О тебе. Когда всё случилось, когда Стойгнев узнал, кто я… Я всё поняла, но было поздно. — Гнеда не осознавала, что её мелко трясёт. — Там, в темнице, когда мне казалось, что наступила одна
