Парторг посмотрел на председателя, председатель – на парторга, и оба примолкли. Из открытых настежь окон влетывали в контору голоса вечерней деревни – скрип колодезных вертушек, треск клубного громкоговорителя, молочный мык коров и визг купающихся ребятишек.
– Федор Иванович, а Федор Иванович, – вкрадчиво спросил председатель, – а чего же ты пришел такой злой?
– А того злой, – ответил участковый, – что мне сегодня все время приходится с худшими людьми в деревне разговаривать. Вот сейчас у этих лодырей был да еще попозже к некоторым другим пойду… А в контору я зашел того, что мне Гришка Сторожевой нужен.
– Скоро прибудет Гришка Сторожевой, – вздохнув, ответил парторг. – Он сегодня на «Беларуси»…
Действительно, когда участковый вышел на крыльцо конторы и посмотрел на восток, то возле прясел околицы уже поднимался столбочек пыли и зверем гудел трактор «Беларусь» – это ехал, конечно, Гришка Сторожевой, и Анискин, сойдя с крыльца, встал за уголок. Он широко расставил ноги, руки выложил на пузо – покручивать пальцами.
Взмахивая огромными колесами, как крыльями, «Беларусь» стремительно приближался, а за трактором, высоко подпрыгивая от скорости, летела бортовая тракторная тележка, до отказа набитая разноцветными бабами. Впрочем, это только издалека казалось, что бабы разноцветные. Когда «Беларусь», напоследок дико взревев и окутавшись дымом, остановился у конторы, то оказалось, что бабы густо запорошены коричневой пылью. Они веером ссыпались с тележки, и Маруська Шмелева заорала:
– Это чего же он, бабоньки, над народом изгалятся! Мало того, что кишки вытряс, а он ведь… Гляди, бабоньки, что с новой кофтой исделалось!
Пока Маруська кричала, из кабины трактора выпрыгнули Гришка Сторожевой и тракторный бригадир дядя Иван. Гришка направился к конторе, дядя Иван – за ним, крича и взмахивая руками. На крыльце Гришка остановился и грубо схватил дядю Ивана за плечо.
– А не заставляй меня баб возить! – густым басом гаркнул он. – Я тебе не помело, понял!
Затем Гришка Сторожевой хотел войти в контору, чтобы поругаться и с председателем Иваном Ивановичем, но не успел – из–за угла выставился участковый Анискин, поманил тракториста пальцем, а сам, не оборачиваясь, двинулся вдоль улицы. Широкая спина участкового от косолапости покачивалась, ноги оставляли на дороге слоновьи круглые следы.
– Анискин! – крикнул Гришка Сторожевой, но участковый и ухом не повел. – Анискин!
Гришка зло сплюнул, растер плевок кирзовым сапогом и все–таки пошел за участковым.
От колхозной конторы до клуба было рукой подать, метров двести, и вскорости они остановились – Анискин возле афиши «Берегись автомобиля», а Гришка Сторожевой – в пяти метрах от нее. На широком лице тракториста подрагивали разные живчики и мускулы, брови, опустившись, застилали глаза, а кулаки он держал на отлете, как гири. Одним словом, Гришка Сторожевой был таким, что Анискин ткнул пальцем в клубную афишу и весело сказал:
– Выходит, не автомобилей надо опасаться, а Гришку Сторожевого да его трактор…
– Ты меня чего позвал? – стесненным шепотом спросил Сторожевой. – Ты чего меня, Анискин, позвал, да еще и издеваешься?
Гришка Сторожевой ощерился молодыми зубами, как матерый волк, и Анискин улыбаться перестал – замер, но глаза у него начали понемножечку выкатываться. Глаза были серые, большие и холодные, как речные прозрачные камешки. Когда они выкатились и тоже замерли, из них потекло на Гришку что–то невидимое, но густое, пугающее, нервное. Оно текло да текло, а потом участковый, не шевельнув губами, выдохнул:
– А?!
Гришка стоял столбом, но голову еще держал.
– А?!
Участковый повернулся, подошел к клубному крылечку и сел на него. Семичасовой сеанс – для детей – фильма «Берегись автомобиля» еще не кончился, за стенкой жужжал киноаппарат, ребятишки в клубе галдели и похохатывали; вокруг клуба шла неспешная жизнь. Проехал бесшумно на велосипеде по пыльной дороге учитель математики Молчанов, просеменила в сельповский магазин баба Сузгиниха, а в детских яслях, что располагались в ста метрах от клуба, вдруг со звоном открылось окно, выглянула толстая повариха тетка Мария, зевая, посмотрела на Анискина и перекрестила рот.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– А ведь ты, Гришка, – вдумчиво сказал Анискин, – за последнее время распустился. До того дело дошло, что ты при мне материшься. Это как так?
– Прости, дядя Анискин! – глухим басом попросил Гришка. – Тут с бабами, да тут еще… Прости, дядя Анискин!
Опустив голову, тракторист ковырнул носком сапога утрамбованную землю, руки сунул в карманы, чтобы не висели, и стал смотреть на жука, который пробирался по пыли к островку желтой травы. Каждая соломинка и каждый камешек жуку мешали, он суетно обегал их и добрался–таки до травы. Тогда Гришка Сторожевой поднял голову и, удивившись, спросил:
– Ты чего это, дядя Анискин, на мои сапоги глядишь?
– А вот что гляжу, – сухо ответил Анискин, – что таких сапог в деревне всего двое. Сорок пятый размер ты, Гришка, носишь, да я, когда грязюка наступает…
– А из этого что, дядя Анискин?
– А из этого то, Григорий Сторожевой, – поднимаясь с крыльца, ответил Анискин, – что у завклубом аккордеон увели… Вот ты и шагай за мной.
Анискин подошел к лазу через плетень, дождался, когда Гришка догонит, и показал желтый след кирзового сапога на узкой доске.
– Вот этот след, – сказал Анискин, – приляпан после дождя. Теперь опять гляди на то, что вот такая же желта глина живет возле клубных дверей – копали глубоко и глину на поверхность вынали. Что же из этого получается? – спросил участковый и сам же ответил: – А то получается, что вор аккордеон через этот лаз увел… Так что давай, Григорий Сторожевой, ставь–ка ногу на дощечку…
– Ты чего это, дядя Анискин? – тихо сказал Гришка. – Чего это я ногу ставить буду?
– Ставь, ставь…
Пожимая плечами и косо улыбаясь, тракторист взошел на доску, прогнув ее, приставил ногу к следу.
– Ну и ну! – всплеснув руками, обрадовался участковый. – Глаз у меня – алмаз! След сорок пятого размеру… Ах, ах! – прокудахтал он. – Ах, ах!
Очень довольный собой, участковый махал руками и кудахтал, позабыв от радости о Гришке Сторожевом, трусцой побежал к клубным дверям, но тракторист бросился за ним, на ходу схватил за подол серой рубахи и угрюмо проговорил:
– Не брал я аккордеон.
Остановленный, Анискин сдал назад, повернулся к Гришке и вдруг посмотрел на него такими глубокими и задумчивыми глазами, при каких на лице участкового появлялось известное всей деревне выражение. Это было такое выражение, когда никак нельзя было понять, что думает и что хочет от человека участковый, когда в глазах Анискина вспыхивали яркие точки, привораживающие к себе точно так, как в лунную ночь привораживает одинокий светлячок. И это были такие глаза, которыми участковый глядел вглубь и насквозь, просвечивал, как на рентгене, и по спине человека прокатывался щекочущий холодок.
– Может быть, может быть, – замедленно сказал Анискин. – Может быть, не ты увел аккордеон, Григорий Сторожевой, а может быть, ты… Это дело я еще в точности не знаю, а вот… Ну–кось, пройдем к дверям, Григорий Сторожевой. Я и глину сличу и… Ну–кось, пройдем Григорий Сторожевой!
– Я открыл дверь… – сказал Гришка. – А аккордеон не уводил.
В клубе все еще пулеметом стрекотал аппарат, шел еще фильм «Берегись автомобиля», но ребятишки уже кричали густо и освобожденно, как всегда бывает перед концом сеанса, и ждалось, что вот–вот распахнутся двери, повалит густая и мелкая ребячья толпа. Да, время шло к девяти, и к клубу двигались по–воскресному нарядные пожилые колхозники, смеялись девчата и парни, где–то уже погуживала растрепанным голосом трехрядка.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Завклубом говорит, – усмехнувшись, сказал Анискин, – что дверь можно открыть простым потрясыванием… Нет, брат, шалишь! Трясти–то ее, конечно, надо, но и высокий рост нужен, чтобы надавить сверху. Крючок–то верховой… Вот я и решил, что только два человека в деревне дверь–то могут открыть – я да ты, Григорий Сторожевой… А!
