– Ну, вот что, господа хорошие! – сказал Анискин. – Что вся деревня на жнивье, а вы спите – это мне не удивленье. Что вся деревня вчера кино смотрела и в банях мылась, а вы водку жрали и помидоры воровали – мне это тоже не удивленье. А новость мне то, что у завклуба аккордеон пропал. Вот это мне новость! – Анискин встал, прошелся перед тунеядцами и непонятно усмехнулся. – Ну!
– Не брали мы аккордеон, – угрюмо сказал самый жидкий и молодой. – Не брали!
– И это я знаю! – охотно ответил Анискин. – Вам аккордеон, во–первых, потому не нужен, что душа у вас черная и к музыке не лежит, а во–вторых, потому, что вы только на мелку кражу годитесь… Вот ты вот, Сопыряев Автандил, встань–ка с койки… Встань–встань, кому говорят!
Сопыряев Автандил – парень лет девятнадцати, с прищуренными глазами и розовым шрамом на губе – неохотно поднялся с кровати, по–блатному закатил глаза, чтобы закричать, но Анискин молча схватил его за плечо, придавив к полу огромной лапищей, отставил в сторону, как ненужную вещь, и в грозной тишине пальцами ловкими, как у хирурга, пошарил под подушкой. Рука участкового всего на секунду скрылась, а потом он жестом фокусника выхватил из–под подушки косынку и знаменем полыхнул ею в воздухе – сверкнули перед носом тунеядцев алые цветы и закорючки, прошелестел шелк и проплыл запах хороших духов.
– Учительши Малыгиной косынка! – тихо сказал Анискин. – Куплена в Томске за двадцать восемь рублей… А, Сопыряев Автандил!
В прежней, грозной и подвижной тишине, участковый вернулся на высокий порог, сел, вытянул ноги и несколько раз тяжело вздохнул – душно было ему в комнате, пропитанной запахом грязных тел.
– Меня, конечно, за это надо с работы свольнять, – прежним голосом сказал Анискин, – но теперь, как в деревне кража, я радуюсь… А почему я радуюсь, когда, наоборот, надо плакать? – набычив голову, спросил он и поднял палец. – Вот ответь мне на это вот ты, Лещинский Игорь.
– Не знаю! – ответил Лещинский, тот из четырех, что стоял позади других и даже делал попытку спрятаться за спину Сопыряева. – Не могу сказать, гражданин участковый уполномоченный.
– Сказать не можешь, а, поди, по тюрьмам сидел… – усмехнулся участковый. – Ну, коли ты такой бестолковый, то можешь не отвечать, а вот автоматическую ручку ты мне отдай… Ну, отдавай, отдавай – я ведь все равно обыск буду делать.
Когда Лещинский отдал автоматическую ручку, украденную им позавчера в клубе у тракторного бригадира дяди Ивана, участковый спрятал ее в карман, где уже лежала косынка, и похлопал ручищей по коленке.
– Теперь отвечаю, почему я радуюсь, когда в деревне кража, – сказал Анискин. – Я потому ей радуюсь, что под эту кражу могу у вас, у тунеядцев, обыск сделать… Вот я у вас две вещи сразу и нашел, так как в деревне уж пять месяцев никаких происшествиев не было, хотя вы каждый день по мелочам воруете, чтобы водку жрать…
Парни молчали, глядя в пол, и Анискин позволил себе неярко улыбнуться.
– Сегодня я у вас обыск делать не буду, так как уже все воровано конфисковал, – сказал он. – А вот поработать я вас заставлю… Вот ты, Власенко Юрий, возьми то полено, что у печки лежит, вот тот столовый ножик, что на подоконнике, и отщепни–ка ты от полена четыре щепочки размером поболе… Ты иди, иди, приказ сполняй, Власенко Юрий, а не то я вспомню, как вы все четверо вчера на огороде у Потаповых помидоры спортили… Стервецы! – вдруг озверев, закричал Анискин. – Вы хоть когда огурцы и помидоры воруете, то хоть ботву не топчите! Жри, на всех хватит – так хоть не порть!
Закричав и озверев, Анискин сразу вспотел, задышал астматически и хрипло, словно в горле у него что–то застряло. От этого участковый побледнел и затих. Вот теперь только и услышалось в тишине, что на колхозной конторе уличный громкоговоритель наяривает какой–то заморский фокстрот, плещутся под яром в Оби ребятишки, а в колхозной кузнице бьет молотом в наковальню кузнец Юсупов, ремонтируя дергачи к жнейкам.
– Ну, давай, давай, Власенко Юрий, – сказал Анискин – Бери полено… – Когда же Власенко столовым ножиком начал отщепывать от полена крупные щепочки, участковый распорядился: – Подходи по одному, бери по щепочке и начинай дружно скоблить стену, на которой подписи и матерщинны рисунки. Ну!…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
А когда минут через пятнадцать похабные рисунки и подписи со стен исчезли и тунеядцы положили палочки в кучу, Анискин поднялся с порога, прошел перед четырьмя, как перед строем, и прицыкнул зубом.
– Теперь отвечай на мои вопросы, – гневно приказал он. – Как вы вчера по пьяному делу всю ночь по деревне шарились, так должны знать, кто после дождя возле клуба обретался?… Ты отвечай, Сопыряев Автандил…
– После дождя? После дождя на улице были мы и Григорий Сторожевой, – ответил Сопыряев и от уважения к участковому деликатно кашлянул в кулак. – …Мы и Григорий Сторожевой…
– У клуба отирался, гражданин участковый! – хлопотливо вмешался в разговор Лещинский. – Мы уже похиляли домой, раз водяры не достали, а он, гражданин участковый, руки на карман поставил и возле клуба ходит.
– Кого еще видели?
– Никого! – хором ответили парни, но среди их дружных голосов участковый не услышал голос Юрия Власенко. Он, как всегда, стоял немножко в сторонке и поглядывал на Анискина голубыми глазами молодого, но не игрушечного тигренка. Власенко вообще резко отличался от других, и Анискин тревожно подумал: «Ох, с этим парнем мне еще будет морока, ох, будет!»
– Ну ладно! – сказал участковый. – Ну ладно…
Анискин уже в тишине пошел к дверям, как Игорь Лещинский вдруг перегнулся, словно от удара под ложечку, подергался припадочно и на всю вонючую комнату завопил:
– Во, корешки, что делается! Мы думали, что Сторожевой рекорды ставит, а он аккордеон увел.
Пока Лещинский вопил и кривлялся, участковый молча стоял у дверей, затем взялся за ручку и, не отпуская ее, замедленно обернулся.
– Вот за что я еще вас ненавижу, – сказал он, – так это за то, что вы работать сюда по своей охотке приехали, а сами тунеядцы! – Анискин тоскливо вздохнул. – Такие вы, что я… Я вот за эту деревню, которая за окном, с колчаковцами бился, в меня из обреза за власть кулаки стреляли, а вы мою деревню собой позорите…
Судорожно взмахнув рукой, Анискин вышел на крыльцо, подставив ветру с Оби лицо, несколько раз вдохнул пряный, увядающий аромат сена, береговой глины и просто воздуха, который в сентябре настаивался сам по себе. Все еще галдели ребятишки под яром, репродуктор проливал на всю длину улицы протяжный вальс, а вот кузнец Юсупов железом уже не гремел – кончил, верно, ковать очередной дергач. «Ну, так! – спокойно подумал участковый. – Гришка–то Сторожевой и после дождя возле клуба обретался! Вот это дела!»
Но Анискин еще несколько секунд постоял возле дома, так как родная деревня лежала вокруг него тихая и от этого ласковая. Виделось новое здание колхозной конторы с кумачовым лозунгом: «Товарищи! Наш колхоз идет вторым в районе по темпам уборки», – придуманным, конечно, парторгом Сергеем Тихоновичем; просматривалась голубая Обь, а главное – было тихо. Вся, ну вот вся деревня ушла в поля убирать хлеб, а несколько парней, приехавших полгода назад из Томска работать в колхозе, сидели в затхлой, грязной комнате.
– Так! – вдруг громко сказал Анискин. – Эдак!
Грозно сведя брови на лбу, он легонько постучал согнутыми пальцами в окно.
– Господа хорошие, – сказал участковый еще громче, – выходь на улицу…
Через минуту четверо парней, застегивая рубахи и штаны, теснясь, появились на крыльце. Участковый внимательно оглядел их, непопятно улыбнулся и сказал:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Марш на поля!… Вот ты, Сопыряев Автандил, будешь старшим. Завтра Сопыряев мне доложит, как работали…
Четверо пошли по пыльной улице, и участковый следил за ними до тех пор, пока они не миновали магазин, клуб и колхозную контору. Он все улыбался и тихонечко покручивал головой. «С паршивой овцы хоть шерсти клок! – думал участковый. – Хоть нынче и хорошо дело идет, восемь рук – это тебе не баран начихал…» Потом он сказал вслух:
