Нужно набраться терпения, велит он себе. Найдется случай избавиться от сослуживца. Нужно выждать, как сейчас он ждет выхода секретарши из кабинета шефа. Ожидание — состояние не пассивное. Оно подразумевает серию действий, даже несущественных, которые что-то изменяют. Подлить чернил в штемпельную подушечку, отточить карандаш или разложить скрепки — все это может обострить чувства и побудить к размышлению. То же самое — пойти к кофейному автомату, взять пластиковый стаканчик, наполнить его, насыпать сахара, размешать. Ожидание — это покой обманчивый.
Мысли стучат в висках. Тревожное ожидание — это еще тяжесть в затылке, сведенные челюсти, боль в спине и пот, от которого мокнет воротник рубашки. Первые ночные летучие мыши — он их чувствует.
Думает: наверное, одиночество — худшее из зол. Может, и шеф чувствует себя одиноким. Девушка тоже чувствует себя одинокой. Его жена одинока. Выводок тоже одинок, а старичок — вспомнил он — старичок, наверное, самый одинокий. Только их одиночества не могут сравниться с его собственным. Возвращение домой после рабочего дня просто кишки у него выворачивает. Одно открытие мешает ему закончить написание протокола, отправку дела в другой отдел. Если история с секретаршей так выбила его из колеи, то это из-за страха одиночества. Только вместо того чтобы уменьшить страх, она его увеличила. Одиночество, привитое ему девушкой, — это одиночество необитаемого острова. Потому что одиночество влюбленных — разъедающее. Любовь откинула его в одиночество, к которому он не привык, к одиночеству понимания того, что мы всегда одиноки. Это только показалось ему, что кто-то может убежать от самого себя, стать меньше одним и больше другим — с другим человеком. На минуту поверил, что может стать другим. Но страх оказаться покинутым привел его к осознанию другого вида одиночества — потерянности. Верно, что теряется только то, чего не было. Одиночество влюбленного, постоянное ощущение утери гложет его.
Опять посмотрел на часы. Эти двое все еще в кабинете. Закрыл глаза. В этот час, помимо света на его и секретарши столах, офис погружен в пучину тьмы. А он мертвец, который медленно скользит в глубины среди рыбьих косяков и водорослей.
Откусывает заусеницу на левом безымянном, колеблется — выплюнуть или проглотить ее. В конце концов проглатывает, размышляя о времени, потраченном на эту операцию, малозначительность которой его пугает. Спрашивает себя — почему бы не вернуться пораньше домой. К домашнему очагу, как говорится. С горечью размышляет об этом термине. Однако остается вопрос — почему бы не вернуться к очагу с букетом цветов для жены. Вообще-то, утешает он себя, именно жена, если он заболеет, поставит ему градусник, приготовит чай с лимоном, позаботится о лекарствах. Хотя и то правда: она в этих заботах беспокоится прежде всего о жалованье, а не о его здоровье. Брак, семья — это убежище. Кто меньше, кто больше, но все мужчины и женщины, что хотят иметь семью, ищут всего лишь место, где спрятаться и хранить свои самые постыдные тайны. Спрашивает себя, что сделает жена, если он придет с цветами. Самое скверное — это если ей захочется. Он уж и не помнит, когда последний раз залезал на нее.
Она не столько гладит его, сколько трет. Ему противен ее вонючий рот. Она его лижет и слюнявит ему лицо. Его эрекция запаздывает, и она берет член в рот, прямо заглатывает. А потом ложится навзничь, затаскивает его на себя. Хорошо хоть сверху. Если бы наоборот, дело кончилось бы сломанным ребром или переломом бедра. Она держит его, поднимает, опускает. Он старается, чтобы не ослаб член. Не хочется даже и думать, что случится, если как раз сейчас ослабнет. Слышит голоса. Это час уборки.
Шум пылесосов. Если бы не уборщики, нагнулся бы у двери кабинета, заглянул бы в замочную скважину. Спрашивает себя — зачем уж считать секретаршу такой сукой. Во всех этих думах под сомнение ставится его мужество. Но, думает, в признании себя трусом что-то есть, определенная доля порядочности, которую ближние не всегда способны терпеть. Делает вывод: трус, который знает, что он трус, более честен, чем тот, кто слепо бросается в бой, чтобы скрыть свой страх. Он уже почти убедил себя в неотразимости этого аргумента, когда показалось, что кто-то над его плечом шепчет на ухо. Это другой. Трус — всегда трус, говорит ему другой.
Возражая, мотает головой. Огляделся. Не хватало только, чтобы уборщики увидели его спор с самим собой. Не стоит ему выступать против другого, тот всегда выставляет его на посмешище. Он согласен признать правоту другого, если тот оставит его в покое, с папками и чеками. Нет смысла размышлять на эту тему. Но другой, этот надоеда, настаивает. Его он обмануть не сможет. Никто не знает его лучше, чем другой. Он был и всегда будет свидетелем всех его уловок.
Один вертолет опускается ниже обычного. Рокот мотора оглушает. Прожекторы ослепляют. Лопасти рвут летучих мышей на части. Мотор, лопасти, прожекторы, испуганные мыши. Одна за другой разорванные летучие мыши превращаются в кровавые сгустки, разбивающиеся о стекла. Загипнотизированы вертолетом, обезумели, их ошметки разлетаются в свете прожекторов. И когда обезглавленная мышь ударяется о стекло, расплывается пятно крови. Окровавленные мыши разбиваются о стекло. Должно быть, это предвестие — то, как эти ночные существа слепо летят к своей гибели. От летучих мышей-самоубийц кружится голова.
29
Потом он, как в конце каждого дня своей жизни, выключает компьютер, раскладывает на место принадлежности, надевает пиджак, снимает с вешалки пальто. Смотрит на часы. Довольно. И так уже долго ждал. Еще минута — и с ног свалится. Если она выйдет из кабинета и застанет его здесь, поймет, что он слюнтяй. Лучше поторопиться, сразу исчезнуть. Он надевает пальто, когда она выходит из двери кабинета. Просит, чтобы подождал. У человека из офиса подкашиваются ноги.
Не проводит ли он ее, спрашивает она.
Он глупо улыбается.
Через несколько кварталов она берет его под руку. Слова и жесты следуют друг за другом, и ему уже кажется, что осуществляется сновидение. Ему горько думать, что трагедия сновидения не в том, что оно может осуществиться, а в пробуждении. Потому что как только сон завлечет, жизнь станет невыносимой, если оно не повторится. И ты станешь еще несчастней, чем тогда, раньше, когда не знал, какое оно, счастье.
Вот если бы совсем не думать, говорит он себе. Идут холодной туманной ночью. Обходят последних чиновников и первых бездомных, которые, спасаясь от полярных ветров, укрываются под навесами и в подъездах, кутаясь в грязные рваные одеяла, забираясь в картонные ящики. Некоторые располагаются прямо под освещенными еще витринами. Витрины. Одежда. Мебель. Белье. Электротовары. Посуда. Инструменты. Конфитюры. Косметика. Аудио. Игрушки. Ликеры. Амулеты. Домашние любимцы. Человек из офиса и секретарша рассматривают витрину ветеринара с собаками, кошками, кроликами, попугаями, разноцветными рыбками. Только что клонированы — завлекает афиша. Гарантия — два года.
Перед витриной магазинчика толкаются, смеются бездомные: ссора из-за коробки вина. Сначала вроде понарошку, игра, а потом — потасовка. Бродяжка дала затрещину одному из пьяниц. Завладела его вином. Тот ответил кулаком по носу. Бродяжка не удержала коробку. Лужа вина. Пьяница яростно пинает бродяжку. Остальные, ворча, закутываются в свои тряпки, а тот, шатаясь, распихивает компанию. Сбиваясь на ночь в кучу, пытаются сохранить тепло. Накрапывает дождь. Сегодня холодней, чем прошлой ночью. Ниже нуля.
Крепко держит девушку за руку. Проходят мимо лежащих. Старуха с лицом, покрытым коричневыми черными струпьями, протягивает изъеденную язвами руку за подаянием. Он увлекает девушку за собой. Нищенка спрашивает, неужто шлюшка так дорога, что не осталось ни полушки для несчастной старушки. Хор страшилищ радуется словцу. Старуха корчится от смеха.
Когда бродяги остаются позади, он спрашивает, какие фильмы ей нравятся. Комедии, отвечает девушка. Романтические комедии. Перечисляет любимые. Ему тоже нравятся комедии, но еще больше детективы. Особенно те, в которых с самого начала знаешь, кто преступник, и ждешь только, когда его раскроют. Хочет сменить тему. Потому что если девушка захочет пойти в кино, у него не хватит денег на билеты и затем на пиццу. Говорит ей, что его восхищают люди с чувством юмора, смеющиеся несмотря ни на что. Дело в том, что со временем на проблемы смотришь иначе. Время — то же самое, что расстояние, говорит человек из офиса. Чем дальше от нас проблема, тем менее она важна. Например, комедия — это трагедия плюс время. Она заинтересовалась, говорит, не знала, что он философ. Он возражает: во всех нас скрывается философ или артист, только не всем удается выразить свой талант. Вот и он такой же, с его годами в офисе, ответственностью, обязательствами, от которых всегда мечтал освободиться, чтобы жить согласно своим идеалам, дышать полной грудью. Например, говорит он, во времена Моцарта рабочий зарабатывал двадцать пять флоринов за год. А Моцарт зарабатывал больше тысячи флоринов за один концерт. Ему хотелось бы заниматься творческим трудом. Она признается, что мечтала стать актрисой. Но шанс упустила. Посчитала, что все актеры — голодранцы, и отступилась. А сейчас она все равно — голь. Так что пришлось умерить запросы. У всех в жизни бывает шанс. Упустишь его — пропадешь. Только пусть он не жалуется, утешает она его, ведь не так уж плохо быть доверенным лицом шефа, его правой рукой. Упоминание о шефе встревожило его. Интересно, почему она о нем заговорила. Никогда бы не подумал, что шеф его ценит. Он должен ей поверить, убеждает она. Она знает, почему он так говорит. Опять ревность. Представляет себе секретаршу и шефа, их обоих, издевающихся над ним.
