Шефа ответ не удовлетворяет. Просит — не надо его жалеть. У детей много волос, светлых, совсем по другой причине. Импортные. Балканские. После кучи анализов оказалось, что его жена бесплодна. Они решились на усыновление. Предпочли детей с Балкан, не индейчиков. Они с женой выбрали светловолосых. Усыновление — акт милосердия, считает он. Говорит о благородстве шефа.
Но его похвала успеха не имеет. Шеф потирает лоб, залысины и печально улыбается. Может, потом решит избавиться от него как от свидетеля, подозревает он. Рассказал про детей, поясняет шеф, потому что считает его человеком разумным. Иногда, откровенничает шеф, чувствуешь себя таким одиноким. Одиночество власти. С этой минуты советует молчать об этом. Не проверив чеки, шеф подписывает их. А он ждет молча. Не знает, что сказать. Шеф возвращает ему папку с чеками, человек из офиса смотрит на него. Наверное, первый раз он выдерживает взгляд шефа. Надо что-то сказать, а в голове пусто. Какую-нибудь умную фразу, которая может послужить утешением в любой неприятной ситуации. У него всегда под рукой набор фраз: поговорки, афоризмы, высказывания знаменитостей. Они выручают, когда нечего сказать. Таким образом, сходит за человека здравомыслящего. Не менее здравого, чем сам здравый смысл — самый расхожий из всех смыслов, как утверждает чье-то изречение. Не стоит казаться находчивым, чтобы выйти из затруднения. Быть просто лаконичным, простым. Бормочет пословицу. Шеф смотрит на него. Смотрит и снова поглаживает свою плешь, раздумывает. Раздумывает и улыбается, улыбается и благодарит. Выйдя из кабинета, он чувствует, что рубашка прилипла к спине.
Секретарша подходит, спрашивает, все ли хорошо. А он, не зная, что такое «все» и что такое «хорошо», соглашается. Она спрашивает, не занят ли он, не пообедать ли им вместе. Опять опередила его. Сейчас, как никогда, нужно остеречься. Хотя по манере обращения она снова невинная девушка. Спрашивает себя: какая из двух настоящая — та, что была вчера вечером, или та, что заперлась с шефом совсем недавно.
Думает: все мы другие.
21
В полдень центр как муравейник. На выходе из здания их захватывает толпа. Свернули с авениды на пешеходную улицу. На каждом углу военные грузовики, бригады особого назначения, отряды в касках, бронежилетах, с газовыми гранатометами, пулеметами и боевыми псами. Кислотный дождь поредел, но погода все равно мерзкая. Хотя магазины, витрины сверкают огнями, кажется, что сейчас ночь. Это ощущение крепнет от прожекторных лучей вертолетов, которые нацеливаются то туда, то сюда, выискивая группы людей. Ведь четверо или пятеро могут стать началом демонстрации. То здесь, то там кучки людей вдруг возникают, кричат, бросают гранаты. Самые опасные — смертники, они могут войти начиненными взрывчаткой в банк, в министерство или ресторан. Тогда центр города становится полем боя. Под оглушающие взрывы и выстрелы толпа в панике ищет укрытия. Вопли, беготня, газы, вспышки, обломки, железяки, изувеченные тела. Если произойдут беспорядки, он потащит девушку в какой-нибудь подъезд и — нельзя не воспользоваться случаем, — страстно желая защитить, обнимет и поцелует. Но в этот полдень на центральном фронте столицы без перемен. И он не сможет проявить героизм. Приходится быть просто другом.
Город отсвечивает синевой. Подрагивают неоновые надписи, мигают светофоры, отражаясь в витринах. Дрожит свет между дымом выхлопных труб и поднимающейся пылью котлованов, где безостановочно снуют рабочие-индейцы. Шурфы, траншеи, проломы. В городе прокладывают новые линии подземки. Предки индейцев воздвигали пирамиды, а их потомки теперь роются под землей, замечает человек из офиса. Секретарша говорит, что он очень наблюдательный. Он доволен, улыбается. На мельтешение мужчин и женщин, на поток срывающихся с места машин накладываются сирены полицейских, голоса толпы, рев моторов, визг покрышек, крики бродячих торговцев, а иногда и музыка горцев в исполнении трио индейцев в пончо, с кеной, чаранго[2] и барабаном. Пора снова сворачивать на пешеходную улицу. Несмотря на многолюдность, в этом бетонном ущелье городские звуки слышны как со двора.
Вошли в какую-то едальню, украшенную цветами и искусственным папоротником в золоченых горшках, которые пытаются смягчить холод пластиковых стен, акриловых столешниц. Заведение в тропическом стиле. Размещенные на щитах фотографии фонтанов, десертных блюд и фруктов чередуются с дежурными меню и телеэкранами, на которых крутится хроника: грабежи, похищения, убийства, протесты, захваты зданий, буйная молодежь с надвинутыми капюшонами против танков, рейды, гранаты. В школе двенадцатилетняя девочка стреляла в учительницу и одноклассников. Человек из офиса прислушался. Нет, это не в той школе, где его дети. Посетители выстраиваются в очередь перед витринами и лотками с едой. Звон посуды и нервные голоса раздатчиц за витринами разнообразят фоновую музыку. Это болеро. Он даже слова помнит. Нашептывает девушке стихи о грехе и искуплении. Оба рядом, среди голодной толпы, разыскивают подносы и вилки. Затем предстают перед витринами, где их ждет еда. Ей — куриная ножка с тыквенным пюре. Ему — жареная телятина с картошкой. Наливают себе минеральной воды. В телевизорах — дороги, пастбища, нищета, машина «Скорой помощи», врачи. В электричке какие-то ребята отобрали у старика пенсию и выбросили его на рельсы. Старик попал под встречный поезд. Камера фиксирует искалеченный труп: торс отдельно, ноги по другую сторону, одна рука в нескольких метрах, ступня. Пожарники собирают части тела, складывают на носилки.
А теперь они за столом, лицом к лицу, едят и всматриваются друг в друга. Жуют и молчат. Подают друг другу бумажные салфетки, чтобы вытереть губы, перед тем как выпить воды. В ней, с ее очочками, в которых он видит свое отражение, сочетается наивность с озорной непринужденностью. Думает, такого взгляда не может быть у проныры.
За дальним столом увидели сослуживца. В одиночестве читает и, читая, пишет. Проглатывая кусок за куском мясную запеканку, похоже, записывает в тетрадь то, что читает. Заглядывает в книгу и пишет. Снова и снова. Оба — и он, и она — одновременно заметили сослуживца и молча наблюдают за ним. Ни один не отваживается что-то сказать. Он боится, что ей придет в голову пригласить его за их стол, но нет. Она остерегается сказать, что думает о сослуживце. Ее осторожность не напрасна, думает он. Известно, что любая сплетня о ком-то из офиса — трехъязыкое пламя. Оно жалит говорящего, жалит слушающего и жалит сам объект сплетни. Проигнорировав сослуживца, будто и не заметив его присутствия, напомнившего об офисе, они продолжают разговор. Но ушла непринужденность. Уверен, оба думают об одном и том же: тревога одна — появление сослуживца. Их видели вместе — повод для подозрений. А вдруг это не случайность, что сослуживец выбрал это заведение, чтобы пообедать.
Разговаривают о еде. Ей нравится японская кухня, ему — итальянская. То, что ей нравится японская, настораживает. Наверное, это шеф приобщил ее к японской, все уловки соблазнителя. Вспомнив о шефе, приходит в бешенство. Приходится отпить воды, чтобы вздохнуть посвободней. Она спрашивает, пробовал ли он таиландскую еду. Мотает головой. Дальше Китая он в гастрономических путешествиях не заходил. Уточняет — до Кантона. А мексиканскую? — спрашивает ее. Нет, не пробовала. Ей говорили, что она острая. Поясняет — плохо усваивает острую пищу. И краснеет: ее оперировали. Нет-нет, не нужно подробностей. Как-нибудь вечером пригласит ее во французский ресторан. Сказал и застыл в ожидании. Она режет ножку. Говорит, что видит в нем человека эмоционального. Он пленен ею, изощряется, чтобы выложить все, что знает из истории и географии. Например тальерини[3]. Их привез Марко Поло с Востока. Рассказал ей о путешествиях Марко Поло, потом отвлекся повествованием о Шелковом пути. Собирался уже отправиться на север, к золоту Сибири, но остановился. Спросил, не наскучил ли он. До крайней степени заинтересованная, она уверяет, что нет. Каждый день узнается что-то новое, ей нравится, что он так много знает. Он скромно опускает голову. Она и вообразить не могла, что так близко, за письменным столом, находится такой высокодуховный человек. Он польщен, просит не идеализировать его. Она спрашивает, умеет ли он готовить. Это хороший повод, чтобы поговорить о себе, о том, что несчастлив в браке, но прозвучит как типичное оправдание адюльтера. Она рассматривает его. Он не может выдержать этого взгляда: сгорает от стыда. Перевел взгляд на стол, где был сослуживец. Тот ушел, а он и не заметил.
Она признается, что обожает приправу карри и соевый соус. Помолчали. Помолчали и взглянули друг на друга. Взглянули и опустили глаза. Потом он глядел на телевизор, а она глядела на то, что смотрит он. Полиция отлавливает уличных мальчишек, а те сопротивляются. Деваха с ножом отбивается от женщин-полицейских, которые припирают ее к проволочной изгороди. Они дубинками усмиряют ее, надевают наручники, запихивают в патрульную машину. Камера фиксирует окровавленную голову, красный след на асфальте. Когда краткие новости заканчиваются, снова посмотрели друг на друга. Продолжают молчать. Никто не заговаривает о том, что произошло накануне.
