себя частью этого дивного мира, принадлежал ему. Тайга вокруг светилась насквозь, как просторная горница в праздник, с только что вымытыми полами и окнами. Только жаль ему было, что больше никто не видит всей этой лесной красоты.
Порою в таких распадках свежо, по-весеннему зеленели в чаще стволы осин. На каменистых осыпях и карнизах голые, нежные лиственницы прикрывались желтою дымкою тонких ветвей. А выше, на сопках, торжественными громадами высились могучие кедры, щедро осыпанные снегом. Они стояли свободно, раскидисто, каждый по-своему. И Сергуня порой останавливался, глядел на них, щурясь от солнца, придерживая рукой шапку, чтоб не упала. А кое-где в распадках кедры столпились, будто кудрявые старики-великаны в черных катанках и теплых лохматых шубах, словно собрались покалякать на добром морозце, да так и стояли, не расходились. И, глядя на них, Сергуня думал, что нет ничего лучше, прекрасней высокого, вольного дерева, растущего по своим заветным законам. Не обрезанного человеком, не искромсанного, как в Бийске по скверам и улицам и даже как в их Ильинке возле правления и на площади. Ильинские тоже догадались однажды и «украсили», опилили деревья, как в городе. И теперь чернеют на площади стволы с ветками, обрубленными по основание. Торчат они в небо зимой, и весной, и осенью — коряво и страшно, как пальцы вскинутых рук. Грусть одна. А их режут и режут. Да еще норовят покороче, словно не знают, что дерево дышит листьями и по весне ищет веток с почками. И, не найдя, задыхается, заливается соками, погибает. А о нем говорят в удивлении: «Засохло чего-то». Да не засохло оно! Оно захлебнулось у всех на глазах. А иное отыщет почку где-нибудь на стволе, не у места, и скорее выбросит лист, большой, как можно больше, и ловит им, как губами, первые глотки воздуха. Потом выбросит лист еще и еще, и тоже все большие, широкие, так и начинает помаленьку дышать, одеваться. К лету, глядишь, и прикроет свою безобразную наготу. А о нем говорят: «Хорошо, что обрезали. Какие крупные листья!» «Нет! — вздыхает Сергуня. — Ничего нет прекрасней свободного, вольного дерева!»
Пока хозяин стоит, неутомимая охотница Белка шныряет по сторонам, звонко лая и горячась на следах. Снует взад и вперед. Порой втыкает острую морду в ароматный снег и от удовольствия подпрыгивает, громко фыркает. Сергуня не дает ей далеко убегать, старается держать на глазах. Окликает ласково: «Белка! Собачка! Назад!» А то рябка, куропатку поднимет в воздух или белку отыщет — не отзовешь, может час пролаять, подвывая и задирая морду. А Сергуня рассчитывал засветло быть у Поющего водопада. Но вдруг он обмер. Словно подкошенный, повалился в кустах за корень вывороченной сосны. Напряженно вытянул шею.
Меж стволами берез по лучистым снегам колдовским виденьем мелькнула на солнце черная лисица. Не простая, а черная. Старик не верил глазам. Красных и рыжих встречал во множестве, но черно-бурой в тайге отродясь не видывал. Но вот она снова явилась перед глазами в просвете берез и поплыла живым чудом, как тучка по ясному небу, еле касаясь снега своей черной шубкой. Не спеша покружила перед Сергуней по редколесью, принюхиваясь, перебирая тонкими, легкими ножками все ближе и ближе. Старик, ошеломленный такой несказанной удачей, стал осторожно, дрожащими от волнения руками выпрастывать ружье. Но вдруг лисица метнулась, темной стрелой полетела куда-то в глубь чащи, все удаляясь и исчезая из глаз. Это собака, завидев ее, выскочила из-за деревьев и с громким лаем бросилась по следу, гоня прочь. Сергуня вскочил в отчаянии, завопил диким голосом на весь лес, потрясая руками: «Белка! Стерва! Нох! Нох!» Но она уже скрылась.
Кое-как вернул он собаку из чащи и вот тут-то в первый раз больно побил. Потом до ночи неприкаянно ходил по следу. Белка рвалась на веревке, скулила и получала пинки. А деликатные лисьи следы маленькими листочками все стелились и стелились под ногами и бесконечно водили, водили по тайге.
— Стерва ты, стерва, Белка, — на бегу чуть не плакал Сергуня. — И надо тебе было выскочить. Ищи ее теперь. Может, она уже за сто верст отсюда играет. А то набежит на ружье какому-нито дураку, — и сердце у него колотилось от этой мысли, от волнения и усталости.
Однако за многие километры, за целый день ходу следов человека им не попалось, и это Сергуню немного успокоило. К тому же по лисьим следочкам, по сторожкой звериной повадке Сергуня понял, что лисица эта нездешняя, набеглая, что недавно из чужих мест. По желтым метинам на снегу у комлей стволов узнал, что лиса — кобелек. И еще заметил, что бежит она по распадкам и по низинам к востоку, под Эдиган.
Промерзший, сердитый Сергуня вернулся домой уже затемно, когда деревенские окна светлой цепочкой горели в ночи. О лисице решил молчать: ведь сказать кому, что упустил, — засмеют. Стыд головушке! У крыльца скинул лыжи, отбил сосульки с промокших и твердых, как жесть, ватных штанин, шугнул стоявшую в ожидании собаку — не пустил в избу погреться, буркнул сердито:
— Не положено тебе в этот дом. От тебя, говорят, псиной пахнет, вот чего… Да и не заслужила нынче, охотница. — Вытащив из кармана ломоть хлеба, кинул ей. И Белка, подхватив его на лету, покорно и виновато ушла к себе в дровяник, на солому. А Сергуня на неловких, чужих после лыж ногах взошел с ружьем на крыльцо, освещенное светом окон. Толкнул дверь и неожиданно нос к носу столкнулся с приемщиком пушнины Степкой Варакиным. В черной собачьей дохе, похожий на медведя, вставшего на задние лапы, Степан поспешно нахлобучивал шапку. Большое, плоское лицо его в полутьме улыбалось.
— А-а, хозяин явился, — голос был громкий, неестественно бодрый. — Много ли зверя набил, старатель? — он бочком, чтоб не задеть старика, прошел на крыльцо. — А я по делу был. Хозяйка твоя зайти просила, — не спеша он спустился с крыльца. — Заходи сам-то, чего не заходишь? Пушнину давай, а то план у меня горит, — и солидно пошел через двор, скрипя твердыми белыми бурками с широкими отворотами.
В кухне Сергуня присел на промятый диван возле печи. Молчал. Бурое, опаленное ветром лицо его было мокро от инея. Напротив него в раме двери, в глубине жарко натопленной горницы, несмотря на поздний час, сиял на столе самовар, стояли недопитая бутылка, чашки, тарелки. По вязаной скатерти была разбросана скорлупа от орехов.
— Может, поешь чего? — ласково, нараспев спросила Лучиха из комнаты.
Сергуня молчал, почему-то думая про свою собаку, про то, что сейчас его Белка лежит там на стуже,
