на каленом морозе и дрогнет.
— Что-то поздние гости, однако, — наконец буркнул он, поглядев исподлобья в горницу. Но Лучихи там не было видно. Наконец она появилась в новой розовой кофте с длинными рукавами, расшитой у ворота. Не спеша принялась убирать со стола. Уйдет в сторону и снова явится в раме двери. Уйдет и явится. Лицо у нее лоснилось румянцем, было довольное и вроде даже смущенное.
— А чего же не гости? — сказала она. — Или уж теперь людям зайти нельзя, — и вышла с самоваром в руках на кухню, розовая, большая. Мельком глянула свысока — А напугалси ты сё-таки… Напугалси, — мягкий рот ее растопился в улыбке. — Да ты бы лучше смекнул, для чего здеся-то он… Смекнул бы своей головой, — она возилась у печи, выдвигала чугун. — Вот на, ешь давай… Степан грит, все можно сделать. Практически, грит, и не такие дела решаются. — И понизила голос: — На складе, грит, есть один холодильник, «Север-6». В цене, грит, сойдемся. — Добавила, со значением: — С тобой, грит, надо потолковать.
— А чего мне с ним толковать? — Сергуня поднялся, скинул с печи на диван одеяло, подушку. — Деньги есть. Покупай. Мне чо, жалко?
Лучиха вздохнула тяжко:
— Ну вот и толкуй с ним, надейся, — недовольно протопала в комнату. — Люди чужие помогают, а этот что есть, что его нет, одни хлопоты, — в сердцах включила в горнице телевизор и потушила свет.
Сергуня напряженно лежал в темной кухне, свернувшись калачиком под одеялом. Есть совсем не хотелось. От тепла по озябшей спине пробегал озноб. Тревоги минувшего дня обступали его все плотней. Перед глазами навязчиво бежала голубая цепочка следов, то удаляясь, то приближаясь, и все лаяла, лаяла Белка. А за стеной гремел телевизор. Сергуня еще полежал без сна. Потом встал. Босой прошел в сени и, раскрыв дверь в студеную тьму, позвал коротко: «Белка».
Собака сразу же обозначилась в темноте светлым пятном. Осторожно вошла за ним в кухню, постукивая по полу когтями. Часто дыша, села возле хозяина у дивана и, чувствуя прощенье, сразу уткнула морду в колени, готовая радостно заскулить. Сергуня молча гладил, почесывал холодный густой загривок. А она в избытке чувств била об пол хвостом, тыкалась мордой ему в ладони и в грудь. И он порой ощущал прикосновение ее холодного носа то на руках, то на щеке.
— Ну, будет, будет, — ворчал он добродушно. — Возьмем мы эту лису. Подумаешь, дело какое… Ложись давай, спи… И не бойся, никто не прогонит, — и, похлопав ее, улегся на свой диван под одеяло, чувствуя наконец во всем теле усталый покой.
Но лису он не взял. Ни на следующий день, ни через неделю. Ходил упрямо и по тем же местам, и по новым, надеялся взять ее скрадом, но даже издали не видал мелькнувшего мимо носа счастья. Как в воду канула. А там неожиданно подул хиус. Пригнал тяжелые низкие облака, похожие на туман, посыпался липкий и мокрый снег. Валил он несколько дней подряд. Наст под ним ослабел и проламывался, не давал встать на лыжи. И осталось Сергуне одно — ждать морозов, ждать крепкого наста. О лисице он так никому и не говорил, боялся спугнуть удачу.
До «экспедиции» было уже совсем недалеко, когда в облаках над Эдиганом, в сизой морозной дымке вынырнула луна и осветила и долину реки, и деревню призрачным холодным сиянием. От ее печального света снега таинственно замерцали, а тени стали густыми, угольно-черными. Сергуню радовал, раззадоривал этот мороз, надо было, чтоб он подержался, надо было его не спугнуть, и старик лихо шагал, вскинув голову, и нарочно не застегивал ватника — что, мол, ты за мороз, кто такого боится, давай-ка еще поднажми, еще маленько поддай. Не спеша он прошел мимо просторной, высокой избы сельсовета с темным неподвижным флагом на фоне звездного неба. Этой избе, рубленной в лапу, было, поди, уж лет сто. Бывшее помещение сборни. Время ее заметно состарило, иссушило могучие бревна, покрыло морщинами, трещинами. Но сруб был поставлен на славу и все крепился, все не сдавал. На своем веку был он крыт поочередно и дранкой, и тесом, и шифером, а теперь вот стоит под железом — почетно. Сергуня прошел мимо палисадника, огороженного квадратом штакетника, высоко занесенного снегом, — как большая подушка посреди улицы. В середине этой подушки из сугроба между щетиной кустов торчала верхушка серой оцементированной пирамидки с красной звездочкой на конце. «Слава героям гражданской войны». А ниже, под снегом, невидимая глазу, была узкая жестяная табличка с фамилиями, выведенными белой масляной краской. От дождей и снегов эта краска лупилась и осыпалась. Но каждый год по весне школьники аккуратно подновляли написанное. Фамилии Сергуня знал наизусть по порядку: И. В. Зырянов, И. П. Литяев, О. В. Тырышкин… Многие из-за нехватки места были записаны на табличке посемейно. Мартьяновы, например, отец с сыновьями, братья Громовы. А вот Смородина Фирса в списке не было.
Смородина не утвердили на сельсовете. Сказали — не за что, не партизан. Он и правда партизаном не был, а был деревенским шорником и ружья в руки сроду не брал. Но лет десять назад Сергуня сам вывел карандашом его имя на первой же страничке школьной тетради, в которой составлял список всех местных героев гражданской войны для Клавы Мартьяновой, молоденькой румяной председательши сельсовета. Как-то летом под вечер, когда Поля белье стирала, она забежала к Литиевым — запыхавшаяся, с разлохмаченной ветром шестимесячной завивкой, со школьной тетрадкой в руке. Сергуня глядел на нее с отрадою и ожиданьем — Клавдя красавица: глаза черные, озорные, брови как наведенные, идет по улице — как выщелкнутая из скорлупочки, огонь из-под ног летит. И казалось, что она ни попроси сейчас, все бы для нее старик сделал.
— Вот, Сергей Иванович, — сказала Клава. — Надо всех наших погибших переписать к понедельнику. Список составить. На бюро обсуждать будем. И смотри, никого не забудь. А то район на наш запрос о героях только две фамилии дал, — и положила на стол голубую тетрадку.
— Сколько? — переспросил изумленный Сергуня.
— Двоих, вот сколько, — она с обидой вскинула голову. — Да одних наших Мартьяновых было пятеро! У меня даже фотография есть. С тех пор еще сохранилась. Общая такая. Там и дед мой, и дядя Коля, и Громовы, и ты, между прочим, там тоже лежишь посередке. Совсем молоденький и с ружьем. — Она усмехнулась: — Я все думала, кто да кто, а бабка мне: «Не узнала! Да это ж наш Сергунька Литяев». Верно я говорю?
Сергуня
