Зал или, точнее, та часть зала, ради которой стоило подниматься на трибуну, - проводила Фриду дружескими и благодарными аплодисментами. Ее любили.
Фриде очень хотелось, чтобы говорила и я. Мне тоже хотелось, но чувствовала я себя в этот день плохо, шарахалась от света и звука и не была уверена в своих силах. Я сказала ей: в перерыве пойду домой, полежу, а там что Бог даст. Но Фридочке не хотелось меня отпускать. Она пошла вместе со мной; мы шли пешком, бульварами, присаживаясь на каждую скамью; и здесь на скамеечках Фрида выспрашивала меня и на ходу редактировала мою будущую речь. Она прово-дила меня до самых ворот, а через два часа заехала за мной в такси.
Мое самое сильное впечатление от собственной речи - люстра, свободно плавающая под потолком. Все плыло и колебалось в духоте, превращаясь где-то внутри, как всегда у меня, в гулкий, ухающий стук сердца; оно стучало в ушах, в горле, в животе и стуком своим заслоняло все звуки и даже мой собственный голос. Однако одобрительный отклик зала я чувствовала непрерыв-но - не ухом, не глазом, а кожей - какую-то нашу с ним общую теснящую и радующую тревогу. Когда зрение секундами прояснялось, я видела Фридину черную - тогда еще черную! - голову, склоненную над бумагой: она записывала.
Я прочитала вслух стихи Ю. Нейман и Я. Акима, злостно перевранные Ереминым, - прочита-ла их целиком, восстановив перед слушателями в истинном виде; спросила у Еремина, кто он такой, чтобы похлопывать по плечу Заболоцкого ("Стихи Заболоцкого имеют право на существо-вание", снисходительно писал Еремин), предсказала Рябову (этот издевался над Цветаевой в "Крокодиле") и Еремину, что Заболоцкий и Цветаева войдут в историю как замечательные поэты, а имена Еремина и Рябова люди будут помнить только как имена гонителей: "Хоть бы о своем будущем подумали, сказала я, - где-нибудь в собрании сочинений Цветаевой в примечаниях мелким шрифтом будет упомянут с нелестным эпитетом Рябов".
В ту минуту, когда я, совсем задохнувшись, на ощупь наливала себе воду в стакан, мне из президиума подали записку. Нечего было даже и думать читать: я не видела уже ничего, даже люстры.
Выговорив все, что мы приготовили вместе с Фридой, я сошла с трибуны (навстречу мне шел выступать Каверин), напялила пальто и выбежала на улицу. Фрида осталась в зале на своем посту: записывать. Я села на первую тумбу. Дышала, ловила ртом дождинки или хлопья - шел мокрый снег. Когда мне стало полегче, я, под фонарем, развернула записку.
"Я вас люблю. Ф." - написано было крупным милым почерком.
Помню, я громко рассмеялась, сидя одна на тумбе.
Фрида была довольна моим выступлением. Запомнив мои слова о будущем Еремина и Рябова, она часто потом повторяла:
- Подонки тем и отличаются от людей, что они никогда не думают о будущем, даже собственном: только о выгоде для себя и притом сейчасной, сегодняшней.
И в обсуждении в Союзе моей книги "В лаборатории редактора" (1960) Фрида принимала самое сердечное участие, хотя и не выступала. Защищать меня не было нужды: обсуждение шло благосклонно. Однако, тихонько сидя в пятом-шестом ряду с блокнотом на коленях и записывая все выступления, Фрида в уме готовила мой ответ, мое заключительное слово. И каждые десять минут я на трибуне получала от нее записочку приблизительно такого содержания:
"Отвечая 2, не горячитесь, не стоит: конечно, он несет чепуху, но безвредную. Ее можете пропустить мимо ушей; а человек он хороший".
Или иначе:
"Известно, что V, который сейчас так горячо соглашается с Вашими нападками на самоупра-вство редакторов, сам, когда был редактором, совершенно испохабил рукопись нашего друга X".
У Фриды в мозгу была устроена словно особая картотека: она отлично помнила, кто, как, когда и где выступал, кто и при каких обстоятельствах и в каком духе и даже какими словами высказывался. Да, она, кроме всего прочего, была на редкость толкова. На перевыборах я всегда садилась рядом с нею; она производила работу вычеркивания спокойно, уверенно, с большим удовольствием и ни у кого не справляясь; я же каждую минуту теребила ее. "Фридочка, а кто это Балашов? Что мне с ним делать?" Фрида мгновенно и безо всякого усилия обращалась к своей невидимой картотеке. "Балашов, терпеливом шепотом объясняла она, - неужели вы не помни-те? Это тот подонок, который, когда Николаева давала отвод Грибачеву, крикнул..." Я вычеркива-ла Балашова. И, погрузившись в список, наталкивалась на очередного незнакомца, и снова осведо-млялась у Фриды, и незримая картотека снова в одно мгновение выдавала мне нужную справку. "Нет, этого оставьте, шептала мне Фрида. - Разве вы не помните? Когда началась травля "Тарусских страниц", он..." Я оставляла. Мы тихо сидели в углу и вместе делали свою работу.
Однажды случилось так, что я была очень занята и на какое-то предвыборное собрание не явилась. Фрида выговаривала мне: на этом собрании какой-то из крупнейших наших гангстеров прошел в правление большинством всего в один голос. "Вот видите, - корила меня Фрида, - если бы вы пришли, вы бы наверное его вычеркнули, и этого бы не случилось".
Зато как ликовала она, когда мне (сказать по правде, совершенно случайно) удалось на пере-выборном собрании весною 1962 года добавить к списку восемь человек - и, таким образом, восемь человек из официального списка, восемь самых что ни на есть махровых подонков провалились, к великому негодованию начальства.
Для Фриды - как, впрочем, и для меня самой - это было сюрпризом. По каким-то обстоя-тельствам мы не виделись с нею в дни, предшествовавшие собранию. На самое собрание я опоздала, и, хотя Сара Эммануиловна Бабенышева сразу через весь зал проводила меня к Фриде, которая, по обычаю, заняла для меня место рядом с собою, - мы не успели с ней обменяться и словом: председательствующий уже окончил читать список, составленный партийной организа-цией, и для порядка осведомился, нет ли у кого добавлений; человека три выкрикнули по одному имени; тут и я попросила слова и предложила восемь имен, которые и были внесены в список - ко всеобщему, и моему в том числе, удивлению.
Минутная удача (за которую впоследствии Московской организации писателей пришлось тяжело расплачиваться) привела Фриду в восторг, она рассказывала друзьям, как я встала и что я сказала, множество раз - до меня отовсюду доходили эти ее ликующие сообщения, - и один раз она просвещала несведущих даже при мне.
- Список уже оглашен... - Фрида таинственно понизила голос, как будто пересказывала "Пещеру Лейхтвейса". - И вдруг встает Лидия Корнеевна, очень благонравно просит у предсе-дателя слова, вынимает из сумочки какую-то бумагу и опять очень тихо и вежливо просит разре-шения добавить к списку несколько имен. (Фрида выдержала паузу.) Председатель от этой тихости и вежливости совершенно растерялся и - разрешил. (Пауза.) И тут Лидия Корнеевна называет, уже очень громко, целых восемь фамилий! Воробьев, Турков, Огнев - всё порядочные люди. Их, некуда деться, включают в список, и... (радостный смех, круглые глаза) восемь подонков проваливаются! Такое (она жмурит глаза, словно вкушает мороженое), такое увидишь только в счастливом сне...
8. ТРИНАДЦАТЫЙ ПОДВИГ ГЕРАКЛА
Тринадцатым подвигом Геракла, вершиной Фридиной спасательной деятельности, ее мультан-ским процессом было безусловно дело Бродского.
По ее просьбе я познакомилась с хулиганской статьей о поэте в "Вечернем Ленинграде"; по ее просьбе вместе с нею написала письмо в ЦК партии. По ее совету - письмо к одному из деятелей аппарата ЦК, которое она приняла как предисловие к своей записи.
Это дело войдет не только в биографию поэта, не только во Фридину доблестную биографию; оно войдет в историю общественной жизни нашей страны.
И не потому, что кто-нибудь его раздул, искусственно придал ему несоответствующее значе-ние. Нет. И не потому даже, что в толстых пыльных папках сияют лучезарные имена Ахматовой и Шостаковича, что листы судебного дела украшены именами Чуковского, Маршака, знаменитых иностранцев. Не потому, как думали некоторые, что группа литераторов - Н. Грудинина, Н. Долинина, Е. Эткинд, В. Адмони в Ленинграде, Ф. Вигдорова, Е. Гнедин, Р. Орлова, Л. Копелев, я в Москве - боролись за освобождение Бродского каждый день, не давая никому остывать, отсту-пать, забывать. Его и без нас не забывали; недаром за него вступились более пятидесяти молодых ленинградских литераторов; и целая группа геологов; и деньги для него собирала интеллигенция обоих городов; и ездили его навещать в Коношу не только близкие друзья, но и люди, никогда его в глаза не видавшие. Не мы, так называемые "защитники Бродского", своими хлопотами раздули это дело и придали ему такое значение; сама жизнь подняла и развернула над нашими головами, как знамя, требование освободить поэта.
Старики, пережившие царское время, увидели в деле Бродского пакостную отрыжку антисе-митизма. Фрида просила меня рассказать обо всем Самуилу Яковлевичу; когда я пришла к нему, он лежал в постели, укрытый, после очередной медицинской процедуры. "Дело Дрейфуса и Бейлиса вместе - вот что такое дело Бродского, - сказал он мне, прочитав статью в "Вечернем Ленинграде" и выслушав мой рассказ о лернеровских подлогах. - Когда я начинал жить - кругом была эта мерзость, и вот теперь, когда я уже старик, опять". Он завернулся в одеяло, сел, спустив с кровати ноги, снял очки и заплакал.
