" - Доктор велел, чтоб Петров чаще отхаркивал, - говорит Саша Прохоровой, сдавая дежурство.
- Знаем.
- Не то придется делать трахеотомию.
- Слышали.
- Дмитрий Иванович велел позвонить ему в девять и сообщить, какая температура у Волковой.
- Это у бабушки с тромбозом, что ли?
- Да.
- Королев всегда что-нибудь придумает. Какая у Волковой может быть температура?! Ей восемьдесят восемь лет".
"Услышав стон, сестра Прохорова встанет, отложит вышиванье и войдет в палату.
- Чего вам, больной?
- Пить!
- Вам нельзя пить.
- Пить!
- Не капризничайте, больной".
Нет, от нее не дождешься петушиного - человеческого! - слова, ей никто не интересен и не жалок, никого она не бережет и не любит, она "исполняет свои обязанности".
Двойник Прохоровой - та особа в кудельках и кружевах, с розовыми ноготками на толстых пальцах, которая приходит в дом к Поливановым тоже для того, чтобы "исполнить свои обязан-ности", чтобы научить Сашу подать кляузу на мужа. Это уж бюрократка не от медицины, а от так называемой общественности. В наши дни бюрократ и мещанин - понятия однозначные, и обе они - медицинская сестра и общественница - прежде всего мещанки. Мелкое ненавистничество Прохоровой прикрыто исполнительностью и туго накрахмаленным халатом; страстная жажда сплетен у ее духовной сестры модной кофточкой и борьбой за здоровую советскую семью. Помните? Сыпет, сыпет словами. Находит, что в комнате у Саши очень уютненько. Сетует, что из магазинов исчезло ленинградское мулине. Советует Саше поставить на полочку бархатные розы. Потом советует обратиться к общественности: "Напишите нам кратенькое заявление". Получив кратенькое заявление, гадина начнет лечить административными мерами Сашину душевную рану... Эта представительница общественности смешна и страшна; и - свойство настоящей сатиры - более страшна, чем смешна. Никогда не забуду, как Анна Андреевна Ахматова, прочитав Фридину запись заседания месткома в тульском музыкальном училище, сказала мне: "Это самое страшное, что я когда-либо в жизни читала". (Фридину запись суда над Бродским она прочитать не пожелала.) Многие записи в блокноте журналиста и блокноте депутата, сделанные как бы по случайному поводу, такие, как "За смертью Носова" или "Я член партии", нельзя читать без смеха, и смех этот, как плуг, поднимает глубокие пласты современной жизни и застав-ляет глянуть глаза в глаза ужасу. Смеешься, читая блокнот, а захлопываешь его, содрогаясь от боли. "Ребеночек народился! Мальчик!" - кричит человек, которому некуда привезти этого ребеночка вместе с матерью из родильного дома. Смешно объясняется с ним председатель, смешны первая, вторая и третья речь управдома. Фрида обладала чутким слухом к современной речи со всеми ее канцеляритами и мещанизмами, и слух к уродствам речи вел ее с поверхности явления вглубь.
"Остановлюсь на первом пункте, о количестве квартир, включившихся в соревнование за социалистический быт... Они выполняют пункты, чтоб сберегать спецфонд и соблюдать взаимоотношения.
Есть четыре семьи в хороших взаимных отношениях, люди стали более общаться, и мы должны афишировать, когда работает клуб и кинопередвижка, а то афиши нет, и люди не знают...
Нам некоторые говорят разные нарекания, и, конечно, извините за грубость, мы, конечно, много набракоделили. Но есть такие, что зря злорадствуют, и, если по-ихнему не вышло, то делают улыбочку. Вот Пахомова из дома шесть по Неждановой - она бегает в единственном числе и смотрит, что не так".
Смешно? Пожалуй. И невинно. Благодушно. А на следующей странице нас подстерегает ужас. Во Фридиных блокнотах сырой жизненный материал, схваченный на лету, записанный на слух, превращался в мощную сатиру:
" - Мы хоть и говорим о квартирах социалистического быта, но я должен сказать о подвале в доме шесть по улице Огарева. Этот подвал не сегодня-завтра обрушится. Будут жертвы. Людей надо немедленно переселять.
- Переселять некуда.
- А что мне людям говорить?
- Разъяснять надо. Агитировать и пропагандировать.
- Плохо!
- Что, то есть, плохо? Вы из какого государства приехали? Про что вы это говорите "плохо"?
Внезапно дверь открывается, и в комнату вваливается пьяный:
- Нас каждую осень затопляет дерьмом! И дождем! И если нас затопит и убьет - вы все, все будете виноваты!"
И в писаниях, и в жизни Фриде присущ был именно юмор, разнообразный и глубокий, - острословие не было ей свойственно. В беседах с друзьями острила Фрида редко, а может быть, и никогда. Я помню ее пересказывающей чужие остроты, но собственных ее острот не припомню. У нее были свои излюбленные выражения, которые она часто употребляла, и среди них я не помню ни одного каламбура. Речь ее была проста. "Ну, это еще надо, как говорится, поварить в голове", - говорила она, задумавшись над каким-нибудь делом. В конце высказанных кем-нибудь и ею самой соображений, предположений она спрашивала, чтобы подвести итог: "Как же мы будем поступать?" Строго, деловито, рассчитанно. В ее речи сказывался навык журналиста, депутата, привыкшего обдумывать и, обдумав, действовать... "Как же мы будем поступать?" Но с каким очаровательным юмором пела Фрида песни - Галича или лагерные, тюремные! С каким юмором писала письма! Вот одно из них, от 1 ноября 1964 года, полное грусти и юмора: "Живу я в сутоло-ке и неразберихе. Мою двоюродную сестру Веру (дочку нашей тети Фани1) оставил муж. Тетя Фаня не ходила целую неделю. А мы тем временем опускались на дно: никто не готовил обеда, никто не покупал масла и сахара, некому было гулять с Наташей. Александр Борисович, похлебав нашего с Галей неквалифицированного супа, сказал:
- Если так будет продолжаться, я буду вынужден настаивать, чтобы Сеня2 вернулся в семью. И, кажется, так оно и будет.
Когда он ушел, Верочка сказала:
- Я брошусь с пятого этажа.
Он ответил: - Ну и бросайся!
Она: - Я умру, если ты уйдешь!
Он: - Ну и умирай!
Тогда Вера сказала:
- Я пойду в твою парторганизацию!
И он вернулся!..
Александр Борисович очень доволен.
Мои девочки в смятении: зачем ей муж, вернувшийся под конвоем?
А я почем знаю? Мне жалко ее было, а теперь - нет... К чему я все это рассказываю? К тому, что тетя Фаня, видимо, с завтрашнего дня снова начнет ходить. И мы сможем уехать в Переделкино...
Меня мучает и угнетает, что нет никакого ответа на наше письмо. Оно получено, но ничего не сдвинулось3.
Я думаю: а вдруг моя подпись испортила дело4? Вот тогда я тоже: с пятого этажа и прочее".
1 Тетя Фаня приходила помогать Фриде по хозяйству.
2 Верочкин муж.
3 Очередное наше заявление в защиту Бродского: на этот раз "поручительство".
4 Это было в ту пору, когда начальство уже сильно злобствовало на Фриду за ее запись суда над Бродским.
Письмо это сильно напоминает страницу из какой-нибудь Фридиной повести: та же легкость рассказа, свойственная Фриде как прирожденной беллетристке, та же легкость переходов, тот же юмор, то веселый, то горестный.
Писала она, случалось, письма и совершенно юмористические: письма-шутки, письма-пародии. Привожу одно - к Корнею Ивановичу. В статье об искусстве художественного перево-да, напечатанной в "Литературной газете", он по ошибке выдал работу одной переводчицы за работу другой. Об этом его решила известить Фрида. А так как в своей статье он говорил о необходимости для переводчика изучать богатство родного языка и широко пользоваться синонимами, то она написала свое извещение так:
"Дорогой (высокочтимый, бесценный, неоценимый, безмерно высокий) Корней Иванович!
Мы с восторгом (наслаждением, упоением, без передыху, взахлеб) прочитали (усвоили, заглотали, втемяшили себе в башку) Вашу превосходную (блистательную, на большой палец, великолепную, мировецкую, отменную, лихую) статью, но хотели бы (жаждали, мечтали, имели такую думку, желали бы), чтобы Вы учли (взяли на заметку, благоволили заметить, зарубили себе на носу, намотали на ус), что наша обожаемая (любимая, дражайшая, милая нашему сердцу) Мария Федоровна Лорие никогда (во веки веков, отродясь, с младых ногтей) не переводила (не перелагала, не перевыражала, не перепирала) на язык родных осин (дубов, берез, кленов, развеси-стой клюквы) ни строчки Олдриджа. Это не мешает (не препятствует, не прекословит, не противу-борствует) нашему высокому уважению (культу) Вашей особы (персоны, личности, божьего подобия, образины).
Всегда Ваши, любящие Вас, читатели, почитатели, уважатели, любители, смакователи, заушатели".
Всю жизнь, до своей последней роковой болезни, Фрида отличалась изобилием физических и душевных сил. Они были отпущены ей не в обрез, а с избытком. Эта избыточность сил роднила ее с детьми и с людьми совсем юными. Она любила веселье шумное, молодое, с танцами, лыжными вылазками, вином: веселиться так веселиться! Однажды зимою, лет десять тому назад, мы вместе оказались в Малеевке. С раннего утра до обеда Фрида работала, потом в большой компании бегала на лыжах, а вечером танцевала в гостиной - не пропуская ни одного танца - до той самой мину-ты, пока старшая сестра не приходила гасить свет. А сколько, несмотря на даль, к ней приезжало из города друзей, сколько дней рождений своих старых и новых знакомых она успела за этот месяц отпраздновать! Когда она уезжала, я вышла проводить ее к машине: оказалось - провожает ее половина санатория: писатели, медицинские сестры, врачи, даже сам шеф-повар. "Постареет теперь наш дом, сказал мне незнакомый человек, стоявший радом со мной на крыльце, - уехала Фрида Абрамовна". И в самом деле, дом после ее отъезда потускнел, поскучнел, словно лишился ключа молодости, хотя в доме оставались женщины гораздо моложе, наряднее и элегант-нее Фриды. Очарование ее было в непосредственной радости жизни; люди могли еще совсем не знать ее, но их влекла к себе эта круглоглазая, белозубая, чуть курносая улыбка, в которой светилось горячее оживление - то самое, которое так мило нам в детях: хорошо, что сегодня мороз! хорошо, что лыжи скрипят! хорошо, что музыка играет и можно танцевать вальс! - вот что говорила эта улыбка, и каждый чувствовал: а ведь в самом деле - хорошо! Избыток жизнен-ных сил побуждал Фриду культивировать празднества, на которых можно было дать волю гнездившемуся в ней веселью: дни рождения, встречи Нового года, елку, с приездами ленинград-ских друзей, с маскарадом и лотереей и, уж конечно, с экстренным выпуском домашней стенной газеты, полной карикатур и всяческих пародийных причуд. Шутка, пародия неудержимо влекли ее к себе. При этом она, такая строгая ко всякому обидному, царапающему слову, обращенному к ней самой или к кому-нибудь в ее присутствии, обожала - я не могу подобрать другого выражения, - обожала, когда предметом вышучивания или пародии становилась она сама: ее понести, статьи или образ жизни. На последнем праздновании дня Фридиного рождения, 16 марта 1965 года в Переделкине, Саша за именинным столом исполнила песенку, сочиненную Еленой Сергеевной, где издевательски, на уличном блатном языке было изложено содержание Фридиных повестей. Громче всех, счастливее всех смеялась Фрида, закидывая голову, блестя глазами и сверкая зубами...
