В одну из трудных ночей, когда ее особенно терзали тошнота и жар, она вдруг попросила Галю взять бумагу и перо и записать под ее диктовку: зачем учитель, вернувшись из лагеря, ищет своего ученика и что он хочет ему сказать.
Желая успокоить, ободрить ее, Галя ответила:
- Не стоит сейчас диктовать! Тебе станет лучше, и тогда ты напишешь сама.
Фрида послушалась. Лучше не стало. Под разными предлогами Раиса Ефимовна и Нора Яковлевна - друзья, которым всю жизнь Фрида привыкла показывать первым каждую свою строку, предлагали свои услуги для диктовки. Я тоже пробовала ее уговаривать. Я говорила ей: помните, Фридочка, в больнице вы мне один раз пожаловались, что из-за всяких лекарств позабыли целую, насквозь продуманную главу?.. Продиктуйте мне суть этой встречи, тогда уж не забудется, а потом напишете сами...
Но она не пожелала. Видно, надеялась: не забуду, выздоровею, напишу сама.
...Она не выздоровела, она умерла, а мы так и не узнали, в чем была главная мысль ее заветной книги - ее жизни! - та главная мысль, которую хотел передать своему ученику вернувшийся из ада учитель.
Сначала, даже рядом с Фридиной смертью, то, что мы не успели записать основу будущей главы, казалось мне большим несчастьем. Словно мы по неловкости и нерадивости утратили Фридино завещание.
Но потом я поняла, что ничего не утеряно, что Фридино завещание дано нам всей ее жизнью, и оно понятно и без тех страниц, которые мы не успели записать.
- Да, Сашенька, мама не кончит книгу. Мама умерла, и ее главная книга навсегда осталась неоконченной. Но каждый из нас должен заглянуть себе в душу и вспомнить и помнить всегда, что он почувствовал и понял, когда уносили гроб. Уносят Фриду! Герцен, посетив могилу жены, написал: "она не тут, она в груди". Фрида очень любила эти слова. Из нашей памяти никогда и никто не властен ее унести. Теперь она переселилась в нас и живет в нас, в родных и неродных, в каждом, кто понял, любит, помнит.
Вглядись в себя внимательней, напряженней, глубже - каждый, кто прочтет эти строки, гляди зорче! - разве она не там?
Москва - Переделкино
12. I - 10. VII. 66г.
Москва, февраль 67 г.*
* Двадцать два года спустя Лидия Чуковская сделала такую запись:
"Памяти Фриды" имеет большой недостаток: тут всё правда, но не вся правда. Я писала эту книгу, обязавшись перед Галей и Сашей не писать ничего, что могло бы послужить помехой для переиздания Фридиных книг. И обещав не распространять написанное. Поэтому в этой книге отсутствует происходившая на моих глазах - и не без моей помощи - линия Фридиного освобождения от казенных лжей".
"Фридины повести - сантиментальная беллетристика. Она уходила от нее к мужественной документальной прозе - т. е. от разжиженной правдивости к страстной и строгой правде. К прозе ее вели ее записи, чуждые беллетристической полуправды. Два художественных произведения - запись о суде над генеральским сыном и над Бродским - порукой тому, что Фрида пришла бы и к правде, и к прозе. На смену жалостливости безразборных дружб шла суровость, которая вела ее к уединению и к искусству. К тяжелому бремени от радостной легкости. Я уверена, что в конце 60-х - начале 70-х она была бы исключена из СП: ее публицистика была бы уже такой крепости, что со страниц "Комсомольской правды" сбежала бы в Самиздат. Да и без всякого "бы": первая запись, положившая начало Самиздату, была речь Паустовского на обсуждении романа Дудинце-ва, вторая - процесс Бродского. Обе сделаны Фридой. Если буду жива, окончив 3-й том Ахматовой - возьмусь за Фридину книгу. 15/Х1. 89".
Но вернуться к "Фридиной книге" Лидия Корнеевна не успела. Книга осталась такою, какою была написана "по свежему следу", в 60-е годы. Примеч. сост.
