– Шпионы, – говорит брат, – кругом шпионы, шуруют по всему свету, изучают сельскохозяйственный потенциал врага. Стратегическая информация на случай войны, – игривое настроение не покидает его, – давай позвоним в звоночек на входе и скажем, что в полночь упадёт звезда.
Холод осеннего дня не располагает покидать тёплое помещение, а звонок в дверь и сообщение пароля может прервать наше уютное пребывание в помещении. Я не выказываю желания нажать на кнопку звонка. Я облокачиваюсь о витрину – на хорошо сработанную, прочную витрину, с толстым стеклом, вполне способную выдержать возложенную на неё часть моего веса. В ней экспонаты из Полинезии. Мне видится яркое солнце, широкий океан, берег, изрезанный прозрачными лагунами. Голубое небо накрывает меня, я уже ощущаю высоко над собой колебание пальмовых листьев и нога моя готова ступить на тёплый песок.
– Нельзя облокачиваться. – Слышу я строгий голос, полный искреннего негодования. Передо мной то – ли уборщица, то ли сторожиха в линялом хлопчатобумажном халате, когда-то чёрного цвета. Басовитый голос заставляет сомневаться в её половой принадлежности. Тоска по южным морям пропадает мгновенно.
– В чем собственно дело, – вмешивается брат, – мы здесь официально: готовимся к докладу о распространении нашей агентурной деятельности на территории стран тихоокеанского бассейна. Хотелось бы встретить содействие и понимание.
– Ш-час, вызову охрану – будет тебе содействие и понимание.
– Ну, скажите хотя бы: когда музей работает? – Брат берёт на пол тона ниже, и пускает в голос весёлое миролюбие.
– По пятницам, – добреет и строгий страж порядка.
– Мы немного обогреемся и уйдём, – вставляю и я миролюбиво.
– Да грейтесь хоть до вечера.
Брату хочется поговорить о чем-то значительном. Я чувствую это. Он выбирает тему: ощущение непричастности к жизни. За четыре десятилетия им прожитые, столько всего изменилось. Какое участие мы приняли в этих изменениях? Малое – почти никакое. Потому и сами почти не изменились, разве что постарели. Я не перебиваю его, не говорю ему, что такие утверждения лучше относить к самому себе, не распространяя на всех.
– Наши родители смотрели старенький КВН, перед экраном, которого стояла залитая водой линза, – продолжает брат, – соседи собирались по вечерам у нас в комнате. Теперь спутниковое телевидение и сотовые телефоны. Но внутренне мы похожи на наших родителей. Мы похожи и на деревья. Корни наши уходят глубоко в землю, высасывая соки и поднимая их к листьям. Но деревья мудрее… Люди суетятся, бегут постоянно куда-то. Деревья стоят неподвижно. Лишь следующее поколение отвоёвывает у пространства несколько метров. Движется только лес – масса. Дерево остаётся на месте.
Дальше ещё хуже.
– Куда мы уходим? – восклицает брат, – если уходим к Богу, то зачем ему нас так много. Мы уходим – поколение за поколением – счёт идёт на миллиарды душ. Что за рай там такой? Всем ли праведникам хватает там места? Не отправляют ли куда-нибудь из-за перенасыщения? Кому дают плацкарту? Может быть, отправляют куда-нибудь в космос. Ты не знаешь?
Я молчу, за отсутствием информации по этому поводу.
– Когда умерла мама, нам дали маленькую урну с пеплом. Папуля удивился: Как мало остаётся от человека! Он только тогда понял, что ему за семьдесят и очень обозлился на это. Он знал, конечно, что так будет, но когда-то потом. А когда пришла старость, он оказался к ней совершенно не готов.
Для брата она пришла гораздо раньше.
– Как хорошо будет, когда я построю свой домик. Тепло, тишина, уютно потрескивает камин. Маленькая кухонька, комната с кроватью. На веранде мольберт. Покой и отдохновение. – Брат произносит эти слова расчетливо ровно. Для него это, пожалуй, наилучший вариант. Мы идём по аллее вдоль ограды сада. За ней проносятся автомобили, кто-то надрывно газует, обгоняя. – Домик, недалеко от озера, чтобы купаться, когда жарко. Рядом лес. Можно ходить за грибами. Найти два три крепких подберёзовика, для приправы к картошке, и вернуться. Не таскаться по лесу с корзинкой – максимум полиэтиленовый мешок.
Он уже говорил мне это. Мне скучно слушать, но и деться некуда. Уйти нельзя, хотя бы по той причине, что его нужно отвезти домой. Сейчас он выглядит лучше. Округлая физиономия его румянится на морозе. Но неопрятность осталась. Волосы давно не стрижены и не мыты – свисают на воротник патлами. Он чуть выше меня ростом и пошире в плечах, но впечатление здоровяка не производил и до болезни: всегда был рыхлым, с лишней складкой жирка. Одет он вроде бы не дёшево, даже с некоторым художественным изыском, но вся одёжка его не первого года носки и впечатления достатка не производит.
– Отчего меня так прихватило? – вопрос риторический, – безалаберная, какая у меня жизнь. Лет двадцать я собираюсь приехать сюда и купить маленькую пальму, а когда приезжаю, закрыто на обед.
Разбрасывая в стороны жёлтые листья, мы пересекаем газон.
Иногда – под действием погоды, из-за перепада давления – среди бела дня хочется спать. Со мной это обычно приключается в сумерки. Приходится оглушать себя чашкой крепкого кофе. Удастся прилечь где-нибудь – сон удивительно приятен и лёгок. Наверное, с братом происходит то же самое. Время подходящее – скоро стемнеет. Ветер растягивает облака, как будто кто-то меняет декорации. Лучи заходящего солнца устремляются в прореху между облаками, освещая всё вокруг и видно голубое небо.
Поддавшись светлой перемене, я предлагаю брату отвезти его в церковь.
– В какую?
Пусть сам выберет, отвезу в любую.
Он колеблется. Как-то на пасху он попал в Духовную Академию. На хорах семинаристы подружек тискали и шептались с ними похотливо. Больше туда не хочется. В Казанском Соборе музей религии и атеизма был. Детские впечатления от пыточных инструментов, которыми пользовалась инквизиция, очень сильны. Мешают на божественном сосредоточиться. К Николе сходить? Он патрон путешественников – из страны свалить захочется. Во Владимирский – тоже незадача. Там на иконе лик Христа, как рожа одного знакомого бандита. Церковь на Крови? Мрачно уж очень.
– К Исакию?
– Слишком красиво. Столько великолепия всякого, что для Бога места не осталось. Да и там музей. Бог у нас теперь экспонат.
Солнце опускается за крыши домов. Небо темнеет. Голубое небо на горизонте становится кобальтовым. Кое-где проскальзывает холодный зеленоватый тон, тот же, что на этюде, написанном братом.
Мы обгоняем грохочущий трамвай. В окна видны скучающие лица людей разных возрастов. Брат указывает мне на них, не смущаясь тем, что они могут видеть его жест.
– У каждого из них осталось определённое количество таких поездок, и никто из них не знает какое.
В наших краях первый снег всегда выпадает ночью. Редко бывает так, что он выпадает поздно вечером, ещё реже он выпадает днём. Я за несколько часов чувствую приближение снегопада. Какая-то физическая слабость охватывает меня и, одновременно, всё окружающее воспринимается с необыкновенной чёткостью и глубиной.
В ту осень первый снег застал меня на дороге. Я возвращался от брата и ехал один, размышляя обо всём понемногу, и, о том, что меня начинает затягивать моё извозное существование, а тоска по прошлой моей работе убывает. Перед лобовым стеклом закружились снежинки. Вдруг из них сделалась снежная стена. Несколько минут и тротуары, мостовые, газоны – всё было укрыто белым пологом.
* * * *
Брат позвонил мне и радостным голосом сообщил:
– У тебя есть возможность увидеть нечто необыкновенное. Марина пригласила нас в театр.
Высокого восторга это у меня не вызвало. Театрал я незначительный. Наверное, надо ходить на спектакли, в которых заняты хорошие актёры, но на них трудно достать билеты. У меня нет на это ни средств, ни времени. Я говорю без всякого стеснения: не люблю ходить в театр и всё. Толстой тоже не любил. Почему я должен любить? Представят какую-нибудь незатейливую историйку, потом дадут монолог с неглубокой моралью с непременным поучением, и… деньги давай.
Дверь мне открыл Папуля. Брат сидел перед компьютером и азартно щёлкал клавишами.
Квартиру их условно можно разделить на две части. Коридор – демаркационная линия. Папуля полностью занимает одну комнату. В ней военный порядок. Вдоль стены стоят две узкие железные кровати. На одной одеяло подоткнуто под матрац и натянуто так, что можно прикладывать линейку. Вторая заправлена бантиком: на отглаженной простыне – она напоминает лист писчей бумаги, только что вынутый из пакета – уложено одеяло, завёрнутое в другую простыню. Изюминка в том, что линии сгиба второй простыни строго параллельны. Папуля как-то пояснил мне, что служил в двух разных воинских частях. В каждой застилали кровать своим способом – он застилает обоими, чтобы сохранить сноровку. Я тогда спросил его: поставил бы он ещё одну кровать, если бы ему довелось послужить в трёх воинских частях? Это не улучшило наши отношения.
