Собутыльники старика молча посмотрели в сторону ребят и снова принялись за свое.
— Интересно, какое у нас будущее? — промолвил погодя Данько, начисто облизывая по домашней привычке ложку после еды. — Может, когда мы вырастем, цены на нас будут вдесятеро выше?
Валерик загадочно улыбнулся.
— Может, тогда уже совсем не будет людских ярмарок, этих невольничьих рынков…
— А как же?
— А так, — засмеялся Валерик, сверкнув своими мелкими, как белые искры, зубами.
Тетка крикнула, чтоб поскорее возвращали миски.
Обед можно было считать законченным. На закуску Данько заказал еще по кружке воды и, напившись, почувствовал себя прекрасно.
— Ты знаешь, — доверчиво обратился он к товарищу, — я тебя вначале чуть было не принял за уркагана.
Валерик покраснел, но не обиделся.
— Тут их хватает… Во время ярмарки сюда даже одесские добираются…
— А сам ты их видел?
— Ого, сколько раз…
Данько выразил желание посмотреть на ярмарочную босячню, о которой он немало слыхал на берегу. Узнав от товарища, что это нетрудно сделать, он ощупал свои капиталы, надежно рассованные по тайникам, и решительно поднялся:
— Покажи!
— Только с ними надо быть настороже… Это такая публика, что на ходу подметки рвет…
— Ну, мне за свои подметки бояться нечего, — засмеялся Данько, выставляя вперед босую запыленную ногу. — Пошли!
У этой ярмарки была своя быстрина, свои водовороты, и тихие заводи, и лиманы. В одной из таких заводей — в душном тупике, где вскоре очутились наши герои, стояли рядами парусиновые, похожие на маленькие карусели грибки, а под ними за столиками чаевничали, спрятавшись в тень, местные воротилы, захожие монахи, торговцы и барышники. Они, правда, здесь больше пьянствовали, нежели чаевничали, однако самовар для вида шумел на каждом столе.
— По нашему обычаю пьют водку до чая! — выкрикивал, обращаясь к торговкам, какой-то осоловевший усатый барышник, потрясая бутылкой над самоваром.
— Ты! Тише там, — разморенно усмирял его становой пристав, который, расстегнув мундир, солидно чаевничал неподалеку за отдельным столом.
Господин пристав тут же чинил суд и расправу. То и дело стражники выхватывали из ярмарочной гущи и подводили к нему то пойманных с поличным карманников, то залетных аферисток, то самоуверенных херсонских жуликов, державших себя с приставом свободно, почти запанибрата. Странные, забавные разговоры происходили между ними и господином приставом!
Выслушав, как полагается, донесение стражника о сущности вины того или иного мошенника, пристав останавливал на виновнике свой тяжелый оловянный взгляд.
— Ну-с, ты, — начинал пристав распекать преступника. — Попался уже… Наколобродил… Красней теперь.
— Нет, — отвечал тот спокойно. — Не клюнуло. Сегодня синею.
— Ах ты, подлец, еще не хочешь? Шутить со мной надумал? Красней, говорю тебе!
— Господин пристав, рад бы! Я для вас… завтра покраснею, а сейчас разрешите синеть…
Поспорив, померявшись упрямством, они неожиданно быстро мирились.
— Ладно, — говорил пристав. — Синей, черт с тобой… Но помни: завтра не покраснеешь, в тюрьме сгною.
И, утершись рушником, уже давал стражникам знак.
— С ума они сошли, что ли? — вполголоса спрашивал оторопевший Данько своего приятеля. — По-какому они разговаривают? Ничего не понимаю!
— Это очень просто, — оглянувшись, тихо ответил Валерик. — Господин пристав требует у него «красненькую», то есть десятку, а тот дает только «синенькую», то есть пятерку…
Данько засмеялся. «Вот это суд!» — подумал он, незаметно отходя от этого места, потому что, как ему показалось, некоторые торговки, собственницы самоваров, уже и на них стали поглядывать подозрительно. Такие толстухи, чего доброго, могут и его ни за что ни про что схватить и потащить на расправу — синеть и краснеть!
— Вот тебе и уркаганы всяких сортов! — сказал Валерик, когда они отошли подальше от судилища. — Понравились?
— Ну их к черту!
Коротко посоветовавшись, ребята нацелились на карусель.
Яркая, летящая, полная музыки, она уже давно привлекала внимание Данька, манила, звала к себе издалека. Как же не манить, как же не пленять! Карусель была настоящей вершиной этой огромной, необозримой ярмарки. В сиянии, в цветистом сказочном вихре мелькали там люди, летая на волнах музыки. Весь день летели они куда-то, как гордые, счастливые птицы, летели стремглав, оставаясь в то же время на месте.
Впервые в жизни Данько получил возможность испытать такое дорогое, редкое, неземное наслаждение. Видели бы его криничанские ровесники, как он, вольная птица, гуляет сегодня в Каховке! Играет на рулетках, обедает «от пуза», огромная, в звоночках и бахроме, карусель — к его услугам… Он может сесть на коня или на лебедя, летать на нем хоть до вечера, и никто его не сгонит, и никто на него не накричит, потому что он уже сам себе господин!
Ребята выбрали себе пару добрых больших коней с красными гривами. Очутившись высоко над толпой, Данько сразу почувствовал, что он и босой, и нестриженый, и лопоухий, и что штанишки на нем куцые (полотно сбежалось от дождей), и что крашенная бузиной рубашка истлела у него на плечах, там, где пролегли лямки от мешка. Конечно, для такого торжественного случая и одежда полагалась какая-нибудь другая, дорогая, необычная, как у героев сказок и легенд. Однако никто на Данька и на его вид внимания не обращал, другие сезонники, которые толпились здесь, тоже были не в шелках, да и он сам скоро забыл о своей внешности. Музыка уже играла, ретивый карусельный конь уже летел, и Данько, забывая обо всем и обо всех, в увлечении пришпорил его босыми запыленными ногами.
У Данька перехватило дыхание от неизведанного доселе полного счастья… Мелькало перед глазами подвижное море людских голов, поблескивало где-то далеко внизу сверкающее крыло Днепра, а навстречу полотняной истлевшей рубашонке с музыкой и ветерком, с нежным чарующим шуршанием летело небо праздничным голубым шелком.
VIII
Ночевать Данько затащил Валерика на берег, к своим. Разве там места не хватит? Разве подстелить нечего? Круча — под голову, Днепр — в ноги, а небом накроются!
По нраву пришлись ребята друг другу, решили не разлучаться — наниматься на сезон вместе.
В этот день вся ярмарка наблюдала, как заходит солнце. Может, «за стену»? Может, закат предскажет дождь этой жаждущей, забытой богом земле?
Но солнце, как и вчера и позавчера, снова садилось на сушу, опускаясь в мглисто-кровавое гнездо где-то за плавнями, за голыми заднепровскими холмами.
Вздыхали люди, стоя на каховских кручах, овеянные сухим багрянцем ярмарочной пыли. Было удивительно и страшно: столько дней с утра и до ночи свистят из-за горизонта ветры, но ни одной тучки не могут пригнать на таврическое небо. Освещенное закатом, оно было и сейчас от края и до края пустынно-чистым.
По дороге к своим Данько купил несколько связок бубликов и обвязался ими крест-накрест. Хотел угостить сестру, одарить девушек, — пусть знают, что он гуляет сегодня.
К криничанам Данько явился героем дня. У Сердюков руки задрожали, когда парень зазвенел своим капиталом.
— Где ты… Данило… откуда?
— Угадайте, — дразнил их Данько.
— Казну ограбил или черту душу продал?
— Ни казны не грабил, ни души не продавал. В рулетку выиграл!
Это окончательно доконало Сердюков:
— Такая даровщинка!
— Счастливый ты у нас, Данько, — щебетали девушки, похрустывая бубликами. — В сорочке родился!
Подсчитали Даньковы медяки, их оказалось довольно много: около четырех рублей. Посоветовавшись с сестрой, парень решил, что завтра же пошлет свой выигрыш матери в Кринички.
— Порадуем маму: пусть знают, что не умерло в Каховке наше счастье!
Формальности, которые надо было выполнить на почте, Валерик брал на себя.
Валерик понравился криничанам.
— Какой хорошенький мальчик, — сказала Ганна Лавренко при встрече. — Жаль только, что загорел сильно, почернел, как цыганенок. А может, ты и в самом деле цыганенок?
Валерик вспыхнул.
— Он агрономчик, — объяснил Данько, считая, что тем самым возвеличивает друга. — Видите, кокарда? Он в агрономической школе учился… Пол-«Кобзаря» на память знает!..
— Девчата, гляньте! — воскликнула вдруг младшая Лисовская. — Кого-то бьют!
Драка происходила неподалеку, за орловскими куренями, люди со всех сторон уже сбегались туда. Побежали на шум и криничане.
На берегу, у самой воды, ватага разъяренных сезонников-киевлян жестоко избивала пожилого сутуловатого крестьянина, своего атамана, который якобы продал их сегодня за магарыч, пропил с нанимателями в трактире. Никто не заступался за предателя-вожака. Наоборот, некоторые из толпы, в том числе и Сердюки, выкриками подзуживали парней, чинивших расправу. Валерик тоже считал, что односельчане карают вожака по заслугам, но сама по себе сцена вызывала у него ужас и отвращение. Тяжело было смотреть, как его топтали в песке, как он отползал к воде на четвереньках, помятый, окровавленный, еще как бы не веря, что его отпустили живым, оглядываясь на своих преследователей затравленным, одичало-виноватым взглядом. Дотянувшись до воды, он припал к ней и стал жадно, по-собачьи хлебать.
