— Не горячитесь, девчатки, не дергайте своего атамана, — спокойно сдерживал он сезонниц. — В первый день всегда так, мы уже знаем этих живодеров. Они нарочно панику нагоняют, мутят воду, чтоб удобнее было в ней карасей ловить…
— А что, если совсем на работу не станем? — встревоженно восклицала старшая Лисовская. — Гляньте, сколько рук ищут сегодня работы! И какая же это работа нужна, чтоб хватило на всех!
— Имейте выдержку, девчата! — весело твердил Мокеич. — Нас сюда сошлись тысячи, но ведь и им тысячи нужны!
Убедительные соображения Мокеича в конце концов сделали свое дело. Стали успокаиваться, подбодрились девушки.
— В самом деле, разве это конец? — первая повеселела Вустя. — Не станем на срок — поденно пойдем куда-нибудь… Ведь устроились наши ребята бревна из Днепра таскать… Нагонят и на нашу долю плотов, — закончила она шуткой.
Федору Андрияке и его приятелям действительно посчастливилось: лесной пристани дополнительно потребовалось некоторое количество грузчиков для срочных работ, и криничанские парни, без колебаний метнувшись вместе с орловцами на зов, попали в число отобранных. Пусть хоть на день, хоть на полдня, зато свежий, уже каховский заработок!
Девушки тем временем привели себя в порядок у воды, принарядились в воскресное.
— И охота вам была эти наряды в узлах тащить, — удивлялся Нестор, не без удовольствия осматривая своих умытых, посвежевших криничанок, которые в белых вышитых сорочках, в аккуратно заплатанных сапожках павами прохаживались возле воды.
По крайней мере хоть в этом повезло криничанам: вода своя. Хорошее, выгодное было место там, где они поставили свои курени, в одном ряду с сотнями других батрацких куреней, тянувшихся, сколько хватал глаз, по берегу, — то больших, то меньших, сложенных из нарезанных в плавнях прутьев ивняка, покрытых где серяками, где армяками, а где заплатанными свитками… Особенно выгодным было это место сейчас, в нестерпимую ярмарочную жару. Наверху, где-то на песках, за ведро воды деньги дерут, а здесь пей бесплатно, плескайся сколько хочешь.
Данько Яресько, добравшись до воды, сразу кинулся купаться, жалея, что не захватил из дому рыбачьи снасти, а то мог бы еще и рыбы наловить.
Прекрасно было здесь, на Днепре! Широко, на много верст, раскинулся он, спокойно проплывая под солнцем к морю. Празднично сверкают чайки над небесно-чистой водной равниной, белеют парусники, снуют шаланды, подходят плоты… Несметная сила воды, чистой, свежей, сладкой, течет и течет куда-то к морю. Богат ею Днепр, богаче любого царя. Вся ярмарка, изнемогая от жажды, черпает из него пригоршнями, кружками, тысячами ведер, а в нем воды нисколько не убавляется — полные берега! Самые ловкие пловцы не могут достичь дна в его холодных глубинах. Как хорошо, что принадлежит он всем, одинаково приветливый и щедрый для каждого… Купаются в нем птицы, купаются люди, далекие плавни лежат на воде, распустив по волнам свои весенние, пышнозеленые стебли… В глубину — глубокий, в ширину — широкий… Чуть виден его противоположный берег с мрачными ветряками на холмах, с золотыми маковками бериславских церквей.
Каждый пользовался Днепром по-своему. Тот гнал по нему плоты, тот купался, а Ганна Лавренко смотрелась в него как в зеркало, вместо своего разбитого в дороге. Сидела на камне, наклонившись над водой, приводила себя в порядок, вдевала в уши серебряные ландыши сережек.
— Что ты, Ганна, все прихорашиваешься, не женихов ли ждешь? — спрашивал Цымбал. — Хоть бы одну удалось выдать, может на свадьбу позвала б, чарку поднесла…
— Отвяжитесь вы, дядько Нестор, не стойте тут… — досадливо отмахивалась Ганна. — Без вас есть кому над душой стоять.
Правду говорила Ганна: было кому стоять у нее над душой. Она имела в виду своих дядек — Оникия и Левонтия Сердюков, тех самых, которыми в Криничках матери пугали детей и с которыми она пришла на заработки. Черные, заросшие, мрачные, как два разбойника, они и в дороге держались в стороне от других криничан. Недолюбливала Ганна своих дядек, но вынуждена была слушаться их во всем: мать, провожая ее в Каховку, передала братьям полную власть над нею, поручила им беречь девушку от всяких напастей. За дорогу дядьки достаточно опротивели Ганне. Не раз стыдилась она перед односельчанами за своих нелюдимых опекунов, за их скаредность и даже за их огромные потрескавшиеся пятки, растоптанные от дальней ходьбы.
Очутившись в Каховке, Сердюки вдруг проявили неожиданное проворство, показав, что не такие уж они простоватые, какими раньше казались криничанам. Метнулись в один конец, кинулись в другой, вернулись вскоре с кучей практических новостей, оживившиеся и уже как будто не такие черные. Порывшись в своих мешках и проверив, все ли на месте, кинулись опять куда-то наверх и через полчаса вернулись запыхавшиеся и не с пустыми руками: принесли в полах «яблоки» сухих конских кизяков — заблаговременно заботились о топливе на вечер. Ссыпав свое добро возле шалаша, отозвали племянницу в сторону, забормотали, как заговорщики.
— Тут есть, где денежки зарабатывать, — говорил Ганне Оникий. — Тот самый решетиловский наймитюга, о котором болтал когда-то Нестор, в самом деле мог здесь сбить капитал…
— А чего же… Наши ребята уже, видите, устроились грузчиками на лесную пристань.
— Что там ребята, — энергично возразил Левонтий, который вообще не терпел Андрияку за его насмешки. — Повытаскают бревна — и опять без работы… Тут если б ведра раздобыть и заделаться на время ярмарки водоносами… Что ни ведро — то гривенник! Наверху там только и слышишь: «Кому воды, кому воды!»
— Я этого не умею, — отрезала Ганна, догадавшись, куда гнут дядьки.
— Научилась бы, Ганна! Здесь стыд отбрось. Подумай только, какой дурняк попадается: возле Днепра Днепром торгуют…
— Дядя Оникий, я сказала: хотите — торгуйте, а я не могу.
— Ладно, воля твоя, только видишь… ведер нам не на что купить, — поддержал Оникия Левонтий. — Мы уже советовались между собой… Что, если б ты продала, свои сережки? Зачем им в ушах торчать? Один блеск и лишняя приманка для цыганчат: где-нибудь в тесноте они их у тебя с мясом вырвут.
— Не вырвут.
— Лучше, когда наторгуем, другие тебе купим.
— Не надо мне ваших других… Это у меня от крестной память.
Впервые Ганна так резко разговаривала с дядьями. Почувствовала вдруг, что здесь, в Каховке, она может смелее вести себя с ними, меньше внимания обращать на их опекунскую власть. Если каждый живет здесь только сам для себя, не заботясь о других, если нет перед жестокими законами ярмарки ни брата, ни свата, так почему она должна кого-то слушаться, позволять кому-то, пусть даже и родственникам, обманывать себя? А легче ли ей будет оттого, что ее обманут не чужие, а родные люди? Какие могут быть родственные отношения на этой ярмарке, где всех и всё продают, где никто никому не доверяет!
Не удалось дядьям оставить племянницу без сережек, обернуть девичье украшение на свои делишки. Получив отпор от Ганны, Сердюки попытались было выманить капитал у самого младшего из сезонников — у Данька Яресько. Знали они, что при деньгах парень, имеет за душой серебряный полтинник, тот самый, который достался ему в свое время на свадьбе, как выкуп за сестру. Несколько лет берегла Яресьчиха в скрыне на самом дне сыновнее серебро. Достала его только в день проводов, торжественно положила мальчику в руку:
— Это тебе, сынку, на счастье…
И вот теперь Сердюки вспомнили о том полтиннике. Покружив некоторое время вокруг парня, дружно приступили к нему с двух сторон:
— Одолжи…
Данько в ответ дернул головой, засмеялся:
— Не могу! Это ж мне на счастье!
Сестра Вустя, услыхав переговоры, налетела сразу, напустилась на Сердюков:
— Стыдились бы выманивать у мальчика последнее! Не слушай их, Данько, не давай… Лучше побеги, разменяй в рядах и хоть бублик себе купи!
— Что бублик! — вмешался в разговор Нестор. — Это такое: кругом объешь, а середину выбрось… Чего-нибудь более существенного надо. Я б на твоем месте добрый ломоть ржаного хлеба умял с горячим борщом…
Данько решил, не теряя времени, воспользоваться этими советами. В самом деле, не солить же ему свой капитал! Всё впроголодь да впроголодь. Надо ж хоть раз когда-нибудь наесться вволю! Было, правда, как-то неудобно менять монету, данную ему на счастье, но, с другой стороны, разве не счастье после постной дороги, после сухарей и лука, от которых у него уже живот присох к спине, наглотаться, наконец, вкусной горячей еды, набраться сил, без которых человека ветром собьет в этой бурлящей Каховке! Конечно, Данько не такой, чтоб истратить свои деньги только на себя, он и сестре что-нибудь купит…
— Что тебе купить, Вустя?
— Мне… Мне лучше сдачу принесешь.
— Ладно.
Заложив полтинник за щеку, Данько вприпрыжку кинулся ярмарковать.
