сердце негой молодой,
до боли сладостной — живёт и дышит.
День нынешний, примолкни, тише, тише!
Воскресший день, сияй, люби и пой!
Весеннею грозой мгновенье пронеслось,
но эхо длится вслед девичьей песни.
Душе ожившей что-то стало тесно:
лаская, мучает нежданный гость.
И только век спустя
Журнал старинный «Нива» — реликвия друзей.
Двадцатый век. Начало. Стараюсь понежней
листать его страницы (по краю бахрома).
Реклама! Шрифтом ярким бьёт по глазам она.
Охотничьи собаки, английские духи,
вот бочки из железа, поверьте, не плохи.
Захватывает жизни ушедшей аромат.
Какие фотоснимки! Толпа, а тут парад.
Романовы ликуют: трон держат триста лет.
Вот царь с крыльца нисходит, он радость, гордость, свет.
Я вдруг остановилась,
оборвалось кино.
Очнись же, сделай милость:
их всех — всех! — нет давно,
до малого сыночка!
Да, были и ушли.
Их мир пропал. И точка.
Исчез с лица земли.
Природа нас щадит. Всех разом, как в Помпеях,
надеюсь, не сметёт. (А бомбы? Не посмеют!)
Она и гасит нас тайком, поодиночке.
И веку края нет. И жизни путь упрочен.
И только век спустя…
Читая мемуары Набокова
Пролетит нежданной искрой
слово дерзкое, живое.
Странный образ, беспокоя,
промелькнёт виденьем быстрым.
* * *
Жизнь что све-то-вая щель
в беспросветной и безмолвной
в чёрной вечности прискорбной.
Словно приоткрыта дверь.
* * *
А душа… Она снаружи,
стонет: пусто ниже, выше.
Дра-го-цен-но-сти не сыщет —
сво-его уг-ла в сей стуже.
* * *
Я живу. И неба синь
надо мной. Стихи слагаю,
я себя о-сво-бож-даю
от всего, что дарит жизнь.
На кромке бытия
Цветёт мой сад.
Иду меж яблонь белых,
в душе довольство: будут и плоды.
К лицу наряд
летящим веткам. Смело
раскинулись вверх, вниз — на все лады.
Запнулась вдруг:
тут яблонька больная.
Сошла кора почти на полствола.
Не ветви, рук
упрямство простирая,
из сил последних вздох — и расцвела.
Букеты? Нет.
Отдельные глазочки
рассыпались нечасто по ветвям.
Не скрыт скелет,
что мёрз средь зимней ночи.
А всё же, яблонька, являешь радость нам!
* * *
Свершило лето труд свой благодатный.
От яблок ветви гнутся до земли.
Ковёр травы под ними в ярких пятнах
опавших, спелых… Наклонись, возьми!
А наша яблонька? На ниточках повисли,
как мячики, несмелые плоды.
Уж начали белеть, приятно кислы.
Спустя неделю, загляну в сады.
Пред мертвым деревцем стою оторопело.
Все листья чёрные, белеют лишь они,
плоды его. Последнюю пропело
песнь жизни. До конца. Теперь гаси огни.
Не так ли и актёр свою играет роль
на кромке бытия. Миг — он ещё король.
На сцене Щелкунчик
Дано мне тело, что делать с ним,
Таким единым и таким моим.
/Осип Мандельштам/
Слышу: гармоничные звоночки
заиграли вдруг наперебой,
и над сценой новогодней ночью
белых хлопьев закружился рой.
Растворились горести дневные,
в музыке метельной заблужусь.
Сцена распахнулась, тут иные
чудеса! Гляжу — не нагляжусь.
Крутится, беснуется «Щелкунчик»
под разливы музыки Петра.
Юношей и дев здесь стаи, тучи.
Их сегодня праздник, их пора!
Блещет расцветающее тело
невообразимой красотой.
Вот чем жизнь нас наделяет! Смело
принимай великий дар земной.
Зритель в темном зале замирает,
стар и млад. Расцвет — он будет, был.
Юным быть «до самых до окраин»
даже дерзким… не хватает сил.
Не стареют разве только боги
эллинов и в храме, и в стихах.
Но модель — живые руки, ноги –
уходили в вечность, после — в прах.
Сердцем славлю молодое тело,
радуюсь плесканью тонких рук.
Вижу, помню, как глаза блестели.
Вёл и нежил вдохновенный звук.
V Здесь я был, грешный
Путешествия. Искусство.
В далёком крае снова где-то пропадаю
Потемнело. Слышны капли за окном.
Мир свернулся в мягкий маленький комок.
Тесен, тесен мой осенний уголок.
Распахну его приветливым лучом.
Свет — пространство, в нём предметы оживут.
Вот стена, на ней картин нестройный ряд.
О шагах моих над миром говорят,
о блаженстве наплывающих минут.
Нотр-Дам в дожде небрежном,
стар, как дерево напротив.
Рядом жизнь: в своих заботах
зонтики бегут поспешно.
В день такой здесь я был, грешный.
Рядом вылеплен мост Вздохов –
мокрая Венеция.
Маски — праздников не детских,
карнавалов всполохи.
На салфетке под булавкой
вышивка: швед-молодец,
с ними рядом девицы.
В небольшой стокгольмской лавке
довелось нам встретиться.
Прочь, ноябрь! В далёком крае
снова где-то пропадаю…
Париж
В автобусе неловко. Ночь в пути.
Огни погашены. Спишь и не спишь.
«Смотрите, зарево вдали висит
Широким пологом. Его огни — Париж!»
Четыре дня: дворцы, соборы, Лувр.
И вот последний вечер. На корабль
Речной — огромный — входим. Лёгкий гул
От сотен, сотен голосов. Хорал!
Гид объясняет по-английски? Да.
Теперь испанский и китайский вслед.
А вот по-русски. Мы кричим «ура!»
Задорней всех. Конца восторгу нет.
Миг памятен. Мы словно за столом
С народом всей планеты.
И плывём.
Неаполь
Неаполь — ослепительная синь
Небес и моря. Больше ничего
Не видишь поначалу. Но раскинь
Глаза: южане здесь — жрецы его.
В тележке — сливы, груши, виноград
(под южным солнцем зрели в чьём раю?).
Корзинки бережно красу хранят
И нас неслышным голосом зовут.
Хозяин статный, в гриве седина.
Усталые, спокойные глаза.
Торг свой ведёт — за всё одна цена.
Тут «самовар»? Да, без воды нельзя!
Плоды омоет
