— Вот бы нам не надо было переживать это все дважды, — произносит Тилли.
— Такова его воля, — отрезает Си. — Он хотел, чтобы вся семья пришла в крематорий, а потом — в церковь, на отпевание.
Тилли вздыхает.
— А с мамой тоже было так?
Си кашляет, прикрыв рот рукой.
— Я плохо помню.
— Она убила себя? — спрашиваю я, не подумав.
— Алиса, ради всего святого! — Си не сводит глаз с затылка водителя.
Тилли нервно постукивает ладонью по колену.
— Я просто спросила. — Складываю руки на груди. — Может, она ехала не в том направлении?
Сестры молчат.
— Может, она убегала?
По-моему, Си бормочет что-то вроде «так же, как и ты», но я не уверена.
Мы приезжаем слишком быстро. Я цепляюсь за Тилли, сплетаясь с ней пальцами. Проходим между двух толстых колонн и оказываемся в застланном коврами зале со скамейками — как в храме. Четверо незнакомых мужчин вносят гроб, бережно водружают его на узкий стол. Они явно делали это и раньше. Шторки из желтого бархата. Гроб стоит на полозьях. Мой отец…
Женщина, которая ведет церемонию, тихим, раздражающим голосом постоянно повторяет «почтить память». Мальчики за моей спиной ерзают по скамейке. Хочется, чтобы Кэл сидел рядом, обнимал меня за плечи.
Надо было вернуться и поговорить с отцом. О чем я только думала? Пыталась его наказать, когда времени уже почти не осталось. Вспоминаю, как в тот вечер накануне моего отлета он сидел напротив меня в баре, за маленьким круглым столиком с красной скатертью, на котором стояли шероховатые глиняные тарелки, расставленные вокруг свечи. «Уверена, что поступаешь правильно? — спросил он. — Мне казалось, у тебя с работой все гладко». — «Так и есть, — ответила я, — но мне нужно выбираться отсюда». — «Сбежать — это не единственный выход, Алиса, — сказал он тогда. — Порой стоит задержаться на одном месте и все-таки попытаться справиться со всем».
Если бы я осталась, то смогла бы подольше побыть с ним. А если нет…
Женщина замолкает. Тилли сжимает мою руку почти до боли. Шторки дергаются, потом смыкаются желтой завесой. Кто-то наверняка сколотил состояние на самодвижущихся шторках: один щелчок переключателя — и гроб исчез. Слышу, как заработал другой механизм, колесики зашевелились. Представляю, как отец там, в ящике, движется навстречу жару.
Каждый год, под Рождество, он водил нас на балет. Папа в костюме, мы — в новых платьях и лакированных туфлях. Суета и волнение. Ложа, красные бархатные кресла, края кулис. Блеск и сияние. Потом свет гаснет. Миг тишины, ожидания — и вот, будто по волшебству, занавес поднимается. Представление начинается. Мне очень нравилось смотреть, как танцоры сходят со сцены — и превращаются в обычных людей.
Вот и всё. Мы встаем. Из колонок доносится тихая музыка — кажется, что-то из Форе. Мы выскальзываем из узкого пространства между скамейками и идем к двери. Все кончено. Отца больше нет.
Катафалка тоже нет. Наверно, он уже на пути к другим похоронам. «Дедушка» из красных гвоздик переместился на заднюю полку другого автомобиля. Отцу это бы не понравилось. Он счел бы это пошлым.
Сворачиваем с Хэмпстед-Хай-стрит и медленно едем к остановке около храма. Ветви деревьев, тяжелые от листвы, перевешиваются через кованую ограду, рассеивая солнечные блики на бетонном тротуаре. Я покидаю уютное сиденье машины и только тут замечаю Кэла.
Желудок прилипает к спине, адреналин ударяет в ноги. Кэл стоит у ворот церковного дворика и смотрит на меня. Темные глаза. Широкий рот. Я отворачиваюсь, обвожу взглядом улицу: ряд деревьев в середине дороги; белый дощатый дом с желтой дверью; кладбище за высокой оградой; мужчина в куртке из плащовки, который поднял руку, будто приветствуя кого-то. Чувствую, как колотится сердце.
Тилли стоит рядом со мной. Я смотрю на нее в упор.
— Я пыталась тебе сказать. Алиса, он захотел бы об этом узнать. Да, иногда отец бывал… но они ведь поладили, правда?
Сидели вдвоем, попивали виски, обсуждали крикет, политику, статьи в медицинских журналах.
— Ты не имела права, — прошипела я.
Сестра берет меня под локоть, и мне стоит больших усилий не оттолкнуть ее. Раcправляю плечи и поворачиваюсь к церкви, лицом к Кэлу. Он в костюме. Всегда хотела увидеть его в костюме. Так, прекрати. Вот если бы он сдвинулся с места, сделал хоть шаг или зашел в церковь, было бы куда проще. Но он стоит и смотрит на меня. Эти глаза. Прекрати. Я хватаю Тилли за руку и стискиваю ее.
— Не бросай меня, — шепчу я.
— Не брошу. — Она накрывает мою ладонь своей.
Прохожу мимо него. Пытаюсь пройти мимо него.
— Алиса, — произнес он, только и всего.
Я чуть было не споткнулась. Сжимаю губы и киваю в его сторону. Не могу даже взглянуть на него. Рассматриваю церковь: дверь и окно справа покосились; трещины на стене замазали, но их все равно видно. Похоже, проблемы с фундаментом.
Тилли ведет меня в храм. Так-то лучше. Потолок возвышается над нами белыми арками. Витые золотые линии тянутся вверх и переплетаются, словно крашеные канаты. Мы рассаживаемся на передней скамье. Глядя на алтарь, я вспоминаю желтые бархатные шторки в крематории. Вспоминаю папину кровать, уже без простыней. А потом представляю маму за рулем: шляпка смята как листок бумаги, ветровое стекло разбито.
Церковь полнится глухим шумом: звуки шагов, шепот; люди листают распорядок поминальной службы, устраиваются удобнее. Я позволяю себе один раз быстро оглядеться вокруг. Кэл сидит по другую сторону от прохода, на несколько рядов дальше меня. На нем тот зеленый галстук, что я привезла ему из Вьетнама, из моей первой поездки после того, как мы с ним съехались. Помню, как стояла в магазине и перебирала пальцами ткани, отмахиваясь от назойливого продавца. «Он прямо в цвет твоих глаз», — сказал Кэл, получив подарок. «Едва ли». — «Я теперь каждый раз буду надевать его и вспоминать твои глаза». — «Прекрати».
Первым слово берет Хьюго Уэллс, коллега отца. Он подстриг седые волосы и аккуратную бородку. У него изящные кисти. Руки пианиста. Помню, отец говорил: «Это лучший хирург из всех, с кем мне доводилось работать». Голос у мистера Уэллса сильный и уверенный. Не забудь обо мне, ведь я лишь недоступен для глаз. Но я жду тебя, верь, уже скоро. Я близко. И все хорошо. Цело все, ничего не потеряно. Свет золотом льется в храм сквозь витраж, сверкает в латуни, делает вид, что мир прекрасен.
Я не могу сосредоточиться на службе. Ерзаю на месте. Кэл опустил глаза, не видит меня. Может быть, я ошиблась? Может, мы смогли бы начать все снова — с того места, где остановились?
Тилли встает. Смотрю, как она неловко поднимается к аналою, потом поднимает голову и слабо, напряженно улыбается. Я подбадриваю ее.
«Наш отец был исключительным человеком». Голос дрогнул, но снова выправился. «Нам повезло, что мы его знали». Люди ерзают, кивают. «Он был тихим, серьезным, настоящим тружеником, но вместе с тем у него было отличное чувство юмора». Тилли бросает взгляд на Си, потом на меня, и я невольно расплываюсь в улыбке и киваю. «Когда мне было десять, а моей сестре Сесилии восемь — Алиса тогда еще не родилась, — мы поехали отдыхать в Нормандию».
Теперь я слышу только шум крови в ушах. Пока не родилась Алиса, было сплошное веселье. Пока Алиса не родилась, отец не становился таким закрытым, таким отстраненным. Вспоминаю, как Си однажды уперла руки в боки и заявила, пылая злостью и яростью, что я вообще не должна была появляться на свет, что я была большой ошибкой и мама и папа очень расстроились, когда я родилась. Я прибежала к отцу вся в слезах. Мне было тогда лет шесть или семь. Он усадил меня к себе на колени, убрал челку с глаз и стал укачивать, пока я наконец не успокоилась и, всхлипывая, не рассказала, что случилось. Отец, конечно, ответил, что ничего подобного не было, что я просто красавица и настоящий подарок для них с мамой. Сказал, что любит меня, что ничего страшного не случилось, а с Сесилией у него будет серьезный разговор, потому что она не должна была говорить такие ужасные вещи. И все равно я вышла из его кабинета с мучительным чувством неуверенности, застрявшим в горле, как галька.
Закрываю глаза и заставляю себя вспоминать. Вот мы едим мороженое на Вестминстерском мосту, а папа пытается растолковать нам политику. Вот рождественское утро и папины носки на спинках наших кроватей, по одному на каждой, а внутри них, в самом низу, по апельсину, потому что в детстве папа всегда получал в носке апельсин. А вот и мой выпускной: отец держит меня за плечи, и его глаза светятся гордостью.
Смотрю, как Тилли шевелит губами, и пытаюсь снова вслушаться в ее речь. «Помню, как он усадил Алису себе на плечи и поднял над толпой, чтобы ей было лучше видно», — говорит сестра. Шел какой-то парад, на улицах было полно народу, а я была еще слишком маленькой, чтобы что-то разглядеть, но, честно говоря, слишком большой, чтобы брать меня на руки. Помню, как держалась за папины волосы, прижимаясь пятками к его груди — пошатываясь, но ощущая себя в безопасности. На вершине мира.
