Первым конвой ввел в зал пожилого, склонного к полноте мужчину. Его поместили в железную клетку и начали допрос. Как оказалось, бедняга был торговцем со столичного рынка. Он обвинялся в недонесении властям об антиправительственных настроениях среди покупателей.
Торговец даже и не пытался оспаривать обвинение. Свою вину он признавал полностью и, как завороженный, твердил:
- Простите меня, простите меня, простите меня…
- Ты осознал всю мерзость своего преступления? - сурово спросил полковник Чадос.
- Полностью и готов понести заслуженное наказание.
- Приговаривается к насильственному исправлению. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Несчастному предложили на выбор две пилюли: красную и синюю. Он выбрал красную и нерешительно стал крутить ее в руках, не зная, что делать дальше.
- Глотай скорее, задерживаешь остальных, - сказал полковник. - Насильно, что ли, тебе ее в глотку запихивать?
Торговец вздрогнул и проглотил пилюлю.
- А ты боялся! Свободен!
Мужчину вывели из клетки и пинком под зад, выпроводили вон из зала. Нина с интересом посмотрела на меня. Я с ужасом понял, что история, рассказанная ею - чистая правда.
Со следующими пятью подсудимыми обошлись точно так же. Их обвинили в надуманных преступлениях и заставили проглотить красные пилюли, после чего отпустили на свободу.
Но вот в зал ввели моего знакомого таможенника, и я понял, что сейчас разыграется спектакль, подготовленный специально для меня. Я чуть заметно подался вперед, стараясь не пропустить ни единого слова из предстоящего допроса. Нина нащупала мою руку и тихонько сжала мои пальцы.
- Все будет хорошо, - прошептала она чуть слышно и грустно улыбнулась. - Главное, не сорвись.
Между тем процесс продолжался. Таможенника обвинили в попытке получения взятки от иностранца в особо крупной форме. Полковник Чадос не счел нужным даже взглянуть на меня. Но мы с ним знали, что злонамеренный иностранец - это я.
Несчастный таможенник чистосердечно признался в своем злодеянии и покаялся. Обещал, что отныне жизнь отдаст, а закон не преступит.
- Ты осознал всю мерзость своего преступления? - спросил полковник Чадос.
- К наказанию готов.
- Приговаривается к насильственному исправлению. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Подручный внес в зал поднос с двумя пилюлями. Таможенник застыл в нерешительности.
- Пошевеливайся! - прикрикнул на него Чадос.
Рука приговоренного медленно потянулась к подносу. Мне было прекрасно видно, как она дрожит от напряжения. Он выбрал синюю. В зале зааплодировали. Охранники надели на руки таможенника наручники, надели на голову черный колпак без прорезей для глаз, который обычно используется при расстрелах, и вывели из зала.
- Он должен будет проглотить пилюлю после того, как подожжет праздничный очистительный костер, - сказала Нина. - Мы больше его не увидим. А он - нас. Колпак ему надели потому, что ему не на что больше смотреть. По приговору суда он больше не принадлежит нашему миру.
- Но почему он не выбрал красную?
- Среди обреченных распространено суеверие, что выбравшие синюю пилюлю, попадают в царствие добра и всеобщего братства, куда заказана дорога президенту и Чадосу. Своего рода искаженный миф о загробной жизни у христиан. Этот человек посчитал, что только так сможет избавиться от своих ненавистных преследователей.
*
Полковник Чадос был так мил, что после окончания судебного заседания пригласил нас с Ниной на торжественный прием по случаю праздника.
- Что ему от меня нужно? - спросил я.
- Президент и Чадос ожидают, что часть денег, положенных тебе, как будущему Нобелевскому лауреату, ты подаришь острову Сан-Лоренцо, - объяснила Нина.
Аппетита у меня не было, я уныло перемещал по своей тарелке не слишком привлекательную закуску, а вот виски, после третьей порции, показался мне вполне сносным.
Быстро стемнело. Без двух минут семь в зале погас свет. Гости отправились на балкон ресторана. Мы с Ниной присоединились к ним. Оказалось, что свет отключен по всей столице. Наверное, чтобы каждый мог в полной мере насладиться видом загоревшейся горы.
И ровно в семь это произошло. Сначала появился слабый отблеск, такой слабый, словно мимо балкона пролетел одинокий светлячок. Но потом полыхнуло, как следует. Власти Сан-Лоренцо бензина не пожалели.
Собравшиеся на балконе гости встретили свет далеких костров восторженным ревом.
К нам подошел полковник Чадос. Он был возбужден и доволен удачно проведенной операцией.
- Вот видите, мистер Хеминг, в системе наказаний за провинности самого разного уровня вполне можно обойтись без кровопролития и силы. Способ исправления осужденный выбирает себе сам. Это ли не высшее проявление гуманизма!
- Сомневаюсь, - возразил я. - Никакого отношения к правосудию ваши действия не имеют!
- Бросьте. Согласен, что не все еще гладко, есть над чем поработать. А вы - помогите, а не злословьте. Будем вам благодарны. Сделайте что-нибудь для острова, который, как вы говорите, очень дорог вам. Докажите делом свою любовь.
- Я подумаю, что тут можно сделать.
*
Взяв у официанта с подноса еще одну порцию виски, я отошел в сторону, под пальму, сел прямо на траву и стал обдумывать, как без лишнего шума покинуть эту чудовищную вечеринку. Я считал себя свободным: если полковник Чадос хотел мне что-то сказать и показать, он это уже сделал. Свой долг друга Сан-Лоренцо я выполнил и перевыполнил. Перед глазами у меня уже порядочно плыло, вести машину по отвратной местной дороге в полнейшей темноте мне не хотелось. Мне хотелось, чтобы домой меня отвезла Нина. Я поискал глазами, но ее не было видно. Черт знает что!
Еще немного, и я бы заорал: “Нина!” Всегда отвратительно чувствую себя в обществе неинтересных мне людей.
Мне так много нужно было ей сказать. Но Нина опередила меня, появившись из толпы в сопровождении подтянутого парня. Так выглядят кадровые военные, которым приходится на время переодеваться в цивильное.
- Килгор, я должна познакомить тебя с одним человеком, я бы многое отдала, только чтобы вы никогда не встретились, - она была настроена весьма серьезно, я понял, что все, что она горит, крайне важно для меня в первую очередь, а потому я должен правильно понять каждое произнесенное ею слово. - Но поскольку вы все равно рано или поздно познакомитесь, я хочу сама представить вас друг другу и именно сегодня во время праздника “Ночи огненной горы”. Никогда не забывай об этом. Сегодня - праздник “Ночь огненной горы”. Вы познакомились во время праздника “Ночи огненной горы”.
Рядом с Ниной стоял симпатичный молодой человек в дорогом прекрасно сшитом костюме, наверняка доставленном в Сан-Лоренцо из модного салона Нью-Йорка. Что ж, у племянницы президента, если Нина действительно ею была, богатые друзья, в этом сомневаться не приходилось.
- Меня зовут Хорхе Астор, много слышал о вас, мистер Хеминг, - любезно представился молодой человек.
Я заворчал, предпочитаю, чтобы обо мне знали по моим книгам, а не по слухам и рассказам.
Нина рассмеялась. Хорхе растерянно посмотрел на нее, он ничего не понял. Пришлось Нине объяснить его ошибку:
- Писатели любят, когда о них судят по книгам.
- Несколько ваших книг я прочитал, - немедленно отчитался парень. - Мне понравилось, только вот…
- Что, только вот?
- По-моему, вы слишком много внимания в своих романах уделяете сильным и уверенным в себе мужчинам. Разве в реальной жизни много подобных людей? Что-то не замечал. Прячутся, наверное, по подвалам. Стараются не попадаться на глаза. Впрочем, мне кажется, что это хорошо. Если бы они попадались на каждом шагу, жить стало бы чертовски трудно.
Так и сказал. Пришлось мне допить свой виски и подумать над его словами.
- Наверное, вы правы, Хорхе. Слабых и неуверенных в себе мужчин действительно полно, их жизнь - всего лишь вечный поиск способа выживания. Их поступки стандартны и предсказуемы. Вот я и подумал, не стоит ли обратить внимание на их антиподов?
- Зачем это?
- Как бы это сказать… По многим причинам. Но в первую очередь для того, чтобы прослыть оригинальным. Вы согласны со мной?
- Нет.
- Нет? - удивился я. - Но почему?
- Сомневаюсь, что сами вы, мистер Хеминг, можете быть отнесены к категории сильных, - произнес Хорхе старательно, словно читал роль на генеральной репетиции пьесы. - Вы слишком настойчиво интересуетесь проблемами морали и нравственности. Уверенному в себе человеку подобные размышления о природе поступков только вредят. А писать следует лишь о том, что хорошо знаешь. Не правда ли?
- Не уверен.
- Но это основа писательского ремесла! Начинающих этому учат с первого дня.
