- Но почему нельзя спрашивать о Хорхе? Кто он?
- Человек, который совсем скоро станет играть чрезвычайно важную роль в судьбе Сан-Лоренцо, а если ты не побережешься, то и в твоей тоже. Подожди немного - узнаешь сам.
После обеда Нина отправилась в библиотеку. Я был огорчен. В который уже раз моему обществу предпочли исписанные листки. Черт побери, не для этого я пишу свои романы. Я не знал, чем заняться. Возвращаться к рукописи не хотелось, не было подобающего настроения. Ненавижу эти дурацкие часы, лишенные вдохновения, когда заставляешь себя стучать по клавишам только для того, чтобы выполнить дневную норму. Заранее же известно, что все эти убогие куски придется переписывать заново. Кого, спрашивается, я обманываю?
Весьма кстати появился Николас с неизбежной бутылкой виски в руках.
- Молодец, - похвалил я. - И как ты только догадался, что мне понадобится твое общество?.
- Здесь большого ума не нужно, - с готовностью отозвался он. - Достаточно было заглянуть в твои глаза. Разве может человек с такими грустными глазами придумать что-то стоящее? Даже и не пытайся меня в этом убедить! Все равно не поверю!
- А если попробовать написать что-то грустное?
- Зачем это?
- Ты прав, мой друг. А можно ли с такими глазами ухаживать за девушками или, например, пить виски?
- Сколько угодно! - Николас сочувственно протянул мне стакан. - Раз уж ты все равно не при деле - расскажи мне о том, как ты воспринимаешь мои полотна? Меня давно это интересует. Вы, писатели, все видите не так как нормальные люди. Не правда ли? Я давно хотел спросить, что ты видишь, когда смотришь на мои картины?
- Мне нравится, что твои полотна такие большие и к тому же написаны прекрасным человеком.
- А еще?
- Если бы ты занял немного решительности у своих картин, то стал бы настоящим ковбоем. В этом, наверное, и состоит главное отличие пишущей братии от художников. Писатель вправе, не краснея, писать от лица заведомой дряни, поскольку в любой момент способен прикинуться, что идеи, содержащиеся в книге, не имеют к его собственным никакого отношения. Художники изначально лишены такой возможности. Вот почему писатели всегда будут проигрывать им по части нравственности и морали.
- Нет, нет, зачем мне выслушивать домыслы о каких-то художниках. Ты давай расскажи про меня!
- Отстань! Твои картины всегда со мной, но ты по-прежнему мой друг! Разве тебе этого мало? Что я еще должен сказать? Не думал, что для тебя так важно знать мое мнение. Всегда казалось, что ты способен идти против общепринятых норм. За это я тебя и люблю.
Вечером я отправился в бар. Мы проговорили с Николасом весь вечер. Как мне не хватало этих бесконечно длинных разговоров в Нью-Йорке! Однажды он сказал, что я стал писателем только потому, что больше всего на свете люблю болтать языком. Может быть, это так и есть. Не буду спорить.
*
В пять часов утра я был разбужен беспорядочной стрельбой, доносящейся со стороны столицы.
Николас, который тоже оказался на веранде, увидев меня, заорал, словно нас разделяла целая миля:
- Посмотри, посмотри…
В центральном районе города бушевал пожар. Горело никак не менее десятка построек. Случилось то, что и должно было неизбежно случиться: повстанцы, которых, по словам полковника Чадоса, на острове не было, все-таки обнаружились и посчитали себя достаточно сильными, чтобы штурмовать важные, с их точки зрения, объекты в столице. Нужно было быть идиотом, чтобы не понять главного - на Сан-Лоренцо началась гражданская война. И потому мое дальнейшее пребывание на острове сделалось невозможным. Нельзя писать книгу о творчестве душевнобольных кошек, находясь в центре вооруженных столкновений. Под бомбежкой можно вести заметки о боевых действиях. Но это занятие с некоторых пор мне не по душе. Не терплю, когда убивают людей.
Появилась Нина. Она была в отличной форме, чем в очередной раз умудрилась удивить меня. Как это ей удалось после вчерашнего сумасшедшего дня, - ума не приложу. У меня возникло подозрение, что она не ложилась спать, поскольку знала о намерениях повстанцев и не собиралась пропустить самый интересный момент. Даже не так: она легла спать вовремя, поставила будильник на полпятого, поднялась, привела себя в порядок, и в пять часов, когда началась заваруха, была уже во всеоружии: свежая, собранная, знающая, что ей нужно. Мне захотелось задать ей вопрос: почему, собственно, она оказалась в такое время рядом со мной, словно мое мнение о событиях было ей интересней самих событий?
- Это Хорхе штурмует здание генеральной прокуратуры, - сказала Нина. - Он намерен освободить людей, которых подготовили к следующему празднику “Ночи горящей скалы”. Хорхе смелый парень.
Мне показалось, что последняя ее фраза не утверждение, а вопрос, на который мне следует ответить. Еще один раз я почувствовал, что Нине интереснее узнать мое мнение о поступке этого Хорхе, чем сама попытка благородного бунта.
- Повтори, - попросил я. - Я не расслышал.
- Хорхе смелый парень.
Вопросительные интонации стали яснее, но утверждать, что от меня требуется ответ, я бы все-таки не стал.
- Смелость, сама по себе, довольно бессмысленное качество, - сказал я как ученик на экзамене. - Она может быть направлена на достижение самых благородных целей, но с той же вероятностью смелость способна усугублять и наиболее гнусные проявления человеческих особей.
- А в данном случае…
- Ничего не могу сказать. Я даже не знаю, что происходит. С твоих слов, Нина, мне известно, что Хорхе вознамерился спасти неправедно осужденных людей. Но сразу возникает тысяча вопросов: действительно ли они невинно осужденные, действительно ли мера наказания, вынесенная им судом на абсолютно законном основании, не соответствует демократическим нормам цивилизованных государств, действительно ли Сан-Лоренцо может быть признано цивилизованным государством, действительно ли Хорхе преследует исключительно благородные цели. А может быть, он заблуждается? Не исключено, кстати, что при самых благородных побуждениях от его акции пострадают тысячи невинных людей. Разве он может быть уверен в результатах своих революционных действий?
- Никогда прежде не догадывалась, что ты - законченный циник.
- Благоразумный, внимательный к окружающим циник. Да, это обо мне. Вне всякого сомнения.
- А разве цинизм не есть тайная форма поддержки зла?
- Нет.
Наш разговор получился занятным. Чрезвычайно острая получилась перебранка на пустом месте. Но стрельба стихла. А вместе с ней пропал и интерес к обмену мнениями.
- Почему все закончилось так быстро? - спросила Нина.
- Стороны выполнили свои задачи.
Мы подождали продолжения событий, но довольно быстро убедились, что все самое интересное уже произошло. Я непроизвольно зевнул, не следует забывать, что был шестой час утра. Нине мое проявление сонливости не понравилось. Мне захотелось объяснить, что мышцы моего лица сократились не из-за приступа охватившей меня скуки, а только по причине недосыпа, но она уже ушла. Может быть, и к лучшему. Пошел досыпать и я.
*
Сон долго не приходил. Но потом дремота взяла свое. Я зевнул еще пару раз и забылся в приятной истоме. Мне даже приснился какой-то сончик из разряда не вещих. Довольно глупый. Я, будто бы, пытаюсь ловить рыбу, а некто в черной маске мешает мне, причем весьма странным образом: он высматривает в океанских просторах подплывающих ко мне рыбин заслуживающего внимания размера и расстреливает их из автомата “Узи”. Одна по-настоящему огромная рыбина проигнорировала пульки и продолжила путь к моим снастям, тогда этот мерзавец выстрелил в нее из гранатомета. Не помню, попал ли он, потому что проснулся от охватившего меня чувства брезгливости и злости. Во сне я был почему-то уверен, что рыбина изначально принадлежит мне, а потому любые посягательства на мою собственность показались мне исключительно отвратительными.
Я проснулся, вспомнил свой сон, попытался проанализировать его, но вовремя одумался - я такой чушью не занимаюсь, никогда не верил в эзотерический бред.
Солнце поднялось уже достаточно высоко. Я посмотрел на часы. Было уже около полудня. Удивительно, что меня никто не разбудил. Наскоро приведя себя в порядок, я отправился выяснять, что происходит на вилле.
Я заглянул в келью к Николасу. Старый бродяга сидел неподвижно, уставившись в стенку.
- Что ты делаешь, дружище? - спросил я с удивлением.
- Молюсь, - ответил он.
- Молишься? - мое удивление возросло стократно. Никогда прежде мне не приходилось видеть молящегося Николаса. До сих пор, если он и позволял своему религиозному чувству брать верх над показным скептицизмом, то тщательно скрывал это от посторонних наблюдателей. Я, по крайней мере, был убежден, что он убежденный прагматик и позитивист. Вот уж поистине - век живи, век учись…
