И только после сороковин, перебирая одежду и завалы постельного белья, был обнаружен полный чувал бумажных денег. Причем тот чуть не отправился на свалку, а мог и достаться малоимущим соседям, но при перемещении по ветхости треснул, выявив свое настоящее внутреннее содержание.
Оказалось, дензнаки тетка прятала в рядне из-под перины, на которой спала.
Там находилось не только множество образцов различных советских купюр разновременных выпусков, но и каких-то разномастных карбованцев, банковских билетов донского атамана Платова и прочих красочных бумажек периода смутных послереволюционных лет двадцатого века. Лишь часть керенок, как выяснилось при вскрытии теткиного сундука – тетка называла сундук скрыней, – пошла на его оклейку, присутствовали они в нем и россыпью. С нажитым тетка расставалась с трудом.
Старых, не имевших хождения денег было подавляющее большинство. Чувал, видимо, был династическим, так как сама тетка начала трудовую биографию после нэпа.
Большинство единиц денежной массы было дореформенным, до хрущевской реформы 1961 года. Реформ же денежных, при которых с обменом старых денег на новые основная часть изымалась государством из обращения, то есть у зажиточного населения, что и являлось их основной целью, все ведь не понесешь менять в сберкассу, могут задать вопросы, да и не давали все нести различными отсечениями, – случилось и при ее жизни несколько. В общем, спала она большей частью на резаной бумаге.
Несколько пачек голубовато-зеленых четвертных лаптей с Ильичом в банковской упаковке один из ее многочисленных обманутых в надеждах племянников прибил гвоздями к стене в своем гараже.
Повествуя историю в лицах, обычно суровый дед хитро смеялся, так что в углах глаз появлялись солнечные лучики. Ася сердилась, услыхав подобные рассказы. Но дед под конец жизни считал, что, в отличие от старшего брата, Юра должен знать жизнь. Что он имел в виду, тогда было непонятно…
– Да, Юра… Много говорю я что-то…
Игорь прятал лицо за чашкой.
– А где он сейчас, Юрий? Вы никогда о взрослом не рассказывали о нем, – чтобы что-то сказать, спросил он.
Не сразу, откашлявшись, старик стертым, не своим, поблекшим голосом ответил:
– я его больше таким помню… Уехал и не вернулся. Нет его… Для меня… Умер. И я умер. – И заперхал в кулак.
– Извините, если я что не так сказал, – смутился Игорь.
– Мне извиняться надо, но нет возможности, Игорек… Помни, все, все наши поступки возвращаются к нам. Твердое, жесткое ломается, – умей простить, понять. В первую очередь родителей за их ошибки, не продолжай череду… Будь мудр… Не знаю, зачем я это говорю…
Проведя существование в погоне за удовольствиями, не видя впереди ничего, способного заменить их потерю, поневоле испугаешься перед концом. Смерть как биологический коллапс – тот же гравитационный коллапс, сама жизнь от клетки до могилы – модель Вселенной от начального взрыва до схлопывания. И рай, и ад – не в центрах удовольствия и страдания, а в моментах агонии.
Образующаяся при распаде-переходе от нуклона к кварку масса не меньше, а в десятки раз больше! Данный дефект иллюстрирует неуниверсальность геометрического языка, глупость простого ряда цифр. Фотон, квант света, существует в условиях с нулевой протяженностью, вне хода нашего обыденного времени – будучи, однако, объективной реальностью.
И если никуда не исчезают частицы – почему должны исчезать волны? Они лишь ослабевают, уходят глубоко в подсознание, оставаясь зацепленными со всеми другими. Достаточно возбуждения – и волна выйдет на поверхность воспоминанием.
Как огонь не слабеет от того, что у него греются, так и информация не истощается от истечения на низшие уровни.
– Знаешь, – сказал старик и слабо улыбнулся, – целесообразное наименее вероятно. Жизнь с точки зрения физики явление невероятное, но она существует. Вопреки второму закону термодинамики. Несмотря ни на что… Мы существуем, продолжаем существование.
Тяжело поворочав шеей до щелчка позвонков, Игорь приподнял и поставил чашку на блюдце, стараясь, чтобы не звякнуло, и отодвинул в сторону, превентивно показывая, что он не желает больше пить.
– Чай хороший, приятный запах.
– Травы там – от всех болезней! – обрадовался старик, поначалу по инерции все же предлагая еще по кружечке, но получая вежливый, но твердый отказ.
– Пойду, Павел Иосифович. Пора мне, опоздаю… – Игорь встал.
– Конечно-конечно. Заболтал я тебя. Извини.
– Мне интересно с вами.
– А мне?!.. – с улыбкой вскинул голову старик. – Значит, нужен я еще кому-то. Пойдем, провожу… Сможешь – заходи вечером.
Из портфеля Игорь достал несколько листов бумаги, передал старику:
– Расчет. Посмотрите краем глаза? Что получилось.
– Оставляй, оставляй, погляжу…
Старик потер ладошки, посмотрел с предвкушением на листки и захватил с собой, чтобы отнести в спальню. Кабинет. На стол положить.
Ушел Игорь, закрылась дверь, щелкнул замок, опечатав тишину.
Старик возвратился в комнату и, уже не стараясь держаться прямо, расправив грудь, навалился на столешницу, опершись на нее ладонями.
Левое плечо он поднимает, а ногой правой шаркает при ходьбе. Последить за собой. Какое полушарие больше повреждено?.. Паралич противоположной части тела…
Отдохнув, унес на кухню чайник, посуду, составил чашки в раковину и вспомнил, что не предложил лимона, даже кинулся вдогонку нарезать. Взял в руку нож, но задумался. Медленно расстегнул, сдвинув гармошкой вверх пиджачный рукав рубашки, заторможенно закатал его, вытянул предплечье, сжимая и разжимая кулак, рассматривал напухшие на запястье вены, примерился, даже отчертил лезвием линию и отложил нож.
Это ведь грех…
Он пробежал глазами строчки диеты на некогда приклеенном, чтоб быть перед глазами, к створке навесного шкафа желтом листке: ягоды, овощи, фрукты… Смешать калину, алоэ с медом и настоять на водке… Прорастить пшеницу-гарновку, помолоть, принимать… Одно яблоко, морковь, буряк…
И снова вернулся в зал, походил, прислушиваясь к себе. Звуки, прорываясь сквозь белый шум, звенели в ушах. Припоминая мелодию, поднял темную, из дымчатого пластика, похожую на огромную кювету, откидную крышку, включил проигрыватель.
Открыл визгливо скрипнувшую от трения перекосившуюся дверцу тумбочки, так что, стукнув сочленением петлей, она слегка обвисла, будучи освобожденной из заточения, покопался в стопке старых негнущихся пластинок, нашел искомую, вытащил из обмятого бумажного конверта с круглым вырезом посредине, открывавшим синюю этикетку, дунул на кольцевые бороздки, еще раз сверился с названием, осторожно положил черный диск на резиновый коврик блина, поелозив, пока он не проткнулся в центре никелированным шпеньком, и утвердил звукосниматель на разреженных, шипящих с похрустыванием завитках в начале, с самого краю.
Преодолев начальный шип переката и равномерные щелчки глубокой царапины, любимый полонез Огинского, отвечающий желанию этого неосуществленного парного движения с женой куда-то вперед, вытягиваясь кверху, навстречу неизбежному, полился к нему через пороги половодьем звуков, отворяя шлюзы души, чтобы вода могла объять ее до сердца, передав информацию.
Умеренный темп музыки, мягкие минорные тона обволакивали, смежая тяжелые набрякшие веки. В глазах медленно угасал свет, все более разбегаясь от темнеющего центра белого шара к окраинам, истончаясь во все медленнее пульсирующий ярко-желтый тороид…
Кольцо лежало на расписанном крупными чайными розами черном лаковом подносе – там, куда она, аккуратно, как все, что делала, и решительно сняв с пальца, положила его на лилово-розовые лепестки. Уходя.
Наступало утро, бессмысленно тикающее кругло выпуклым стеклянным пузом самодовольного, барски откинувшегося на разлетных одутловатых ножках, никелированного будильника с масляно-коричневой тюбетейкой кнопки звонка, выжидающего своего часа и вечно трезвонящего не вовремя – когда еще, до рассвета, так хочется спать. Очередное зимнее утро, когда так рано, что еще совсем темно.
Хотя и пора собираться на работу. Они проговорили всю ночь, и теперь нужно, нужно что-то делать, чтобы… Чтобы что?.. Чтобы она осталась… Задержать ее…
Павел видел ее в темноте, глаза давно привыкли к тусклым затененным краскам, на которых выделялось ее бледное лицо. Вот она – не смотрела на него, прижав щеку к плечу. Отвернулась, хотя он держал ее за выставленные в защиту вперед плечи. Открытые острые тонкие ключицы торчали из впадин светлой блузки беспомощно и беззащитно.
«Подожди, ну что же ты, нельзя же так… Ну перестань. Я тебя прошу…»
Прижавшись спиной к стене, Ася стояла непреклонная, она уже все решила и отстраняла его нетерпеливо, раздраженно, нервно.
«Все! Все, я тебе говорю, все сказала! Пропусти меня!..»
Комната осветилась: он зажег свет. За окном – чернильная чернота бесприютной пустоты одиночества.
