Так вот, давным-давно в этом заведении , что на речке Щугор, которая впадает в Печору, я видел поучительный плакат: “Гражданин осужденный! Помни, что невыполнение нормы выработки есть злостное нарушение режима содержания!” Вот ключевые слова — “норма” и “режим”.
Синдерюшкин выслушал всё это и сказал, что всё от советской власти. Совершенно при этом было непонятно, шутит он или говорит серьёзно.
— Это всё от того, что в голове у наших сограждан — вечный комсомол. Все жируют, бифштекс с яйцом кушают, а у Васи Векшина две сестрёнки остались.
— Не питай иллюзий. Бифштекс я, к примеру, раз в месяц ем. Да и вообще, комсомол — это было как корь. Все были, а не были, так будут, — заявил я.
— Я вот отказался вступать в комсомол, и это стоило мне много нервов, — сказал Синдерюшкин.
Мы посмотрели на него как на сумасшедшего.
— И что значит “как корь”? — продолжал он. — Это ж подписываться под отвратительной идеологией. Можно, конечно, было делать вид, что эта “подпись” ничего не значила. Но я не верю в “ничего не значащие” вещи.
— Брат, — примирительно сказал Елпидифор Сергеевич. — Идеологию никто, уж по крайней мере в твоей юности, всерьез не принимал. Это как в Римской империи вознести официальную жертву божественному императору, будучи при этом стоиком и атеистом.
— Это пока травить не начали.
— Травить мог и всякий князь. Например, мы из литературы знаем, как в маленьком американском городке начинают кого-то травить. Или в русском городке — дело-то в персональной ответственности; как говорил Лазарь Моисеевич Каганович, каждая катастрофа имеет имя, фамилию
и отчество. То есть каждое дурное (да и хорошее) дело имеет имя, фамилию и отчество. Не какой-то комсомол, “среда заела”, а имя, фамилия и отчество.
— Нет уж. — Синдерюшкин стал размахивать руками. — Если ты вступил в организацию, то отвечай и за её принципы. Как у нацистов, так и в комсомоле.
— Церковь тоже поощряет чувства. И государство тоже — не просто поощряет, но и регулирует. Весь мир связан незримыми нитями. Щёлкни кобылу в нос, она махнёт хвостом. Вопрос в степени конформизма — последовательно и абсолютно неконформный человек никуда не пролезает, он должен быть асоциален. (Я задохнулся от собственной учёности.)
— Везде структуры есть, но есть более человечные, а есть — менее. Некоторые ужасны, но, находясь внутри, их лучше не замечать, тогда наша ответственность перейдёт к соседям и самой структуре.
— Меня волнуют как раз свойства людей, а не организаций. Но и комсомол не однороден — в юнгштурмовках он один, в разбитом Сталинграде — другой, на бессмысленной целине — третий, в стройотряде — четвёртый. А общество мне вообще не очень интересно, мне человек интереснее — и оказывается, что у многих людей две руки, две ноги и голова, и в этом есть что-то объединительное. Вот, к примеру, французы, которые лихо сдавали немцам сбитых английских лётчиков, а потом брили налысо своих девок, что дали немцам, и водили их с гоготом по улице — откуда это?
У них ни комсомола, ни гитлерюгенда не было. Это где-то внутри человека. Со стороны может показаться, что я оправдываю комсомол. Это не так, Ваня, — я скорблю о человеке, потому что мир ловит его ежедневно. Один был непойманный, да и тот — сковорода. Что мне большие множества? Они мне — как вечная игла в примусе. Я, увы, не собираюсь жить вечно.
— Что касается французов, то и немцев душить евреев не в гитлер-югенде учили, и русских стрелять классово чуждых и кого ни попало — не в комсомоле. Зверь и стая соприродны душе, но те или иные социальные традиции, политические институты и религии/идеологии вполне могут эту соприродность укреплять или, наоборот, размывать. Только об этом и речь.
— Ну а комсомол-то тут при чем? Не было бы его — оформили бы охоту еще как-нибудь, дурацкое дело нехитрое. Если пишут донос епископу, что старуха — ведьма, то понятно, что не совсем Церковь виновата. Это свойство не комсомолов, а людей. И человек часто хочет спрятаться за некоторым бытовым антисоветизмом: вот, дескать, отчего всё, вот причина всей гадости. Так она не в этом, а в личном поведении человеческом. Охота на ведьм была во всех организациях человеческих, ибо свойственна она звериному началу в человеке. Вот я знаю одного старичка, которого затравили в обществе аквариумистов такие же старички. Натурально затравили, выгнали, каких-то залоговых денег за выставку не вернули. Он убивался, кстати. Рыдал на лестнице. Прилюдно.
Нет, я понимаю, тебе Римско-католической церкви не жалко, Православная тебе ни к чему, протестанты — идеологические мерзавцы, комсомольцы с родовым проклятием, продажные профсоюзы, а уж про политические партии и говорить нельзя... Но аквариумисты! Аквариумисты?! На них была надежда.
— Езжал бы он в другое отделение общества.
— А оно — в Строгине! Не знаю где, пусть — в Строгине! Одно дело старичку с аквариумом добраться на соседнюю улицу, а другое — в Строгино. Мы живём здесь и теперь. Здесь и теперь происходят с нами всякие события — и не всегда мы можем поменять координату. Есть и другая метафора. Нужно пройти мимо очистительных костров — процедура несложная, но унизительная. И ты выбираешь — кто говорил, что выбора не будет?
— Кстати, старичок мог бы вообще не вступать в общество аквариумистов. И не ездить в Строгино. А спокойно продавать своих рыбок на Птичке. Значит, для него именно “общество” было важным, всякие там собрания-заседания. На этом и был пойман. Есть общества, где тотальный контроль не нужен, а есть те, в которых толпа могуча и имеет возможность проявлять все свои стадные инстинкты по полной программе. И советская власть из них — при ней опытные лидеры руководят этой толпой, они имеют возможности воздействия на послушных и непослушных. Вот тебе и комсомол.
— Ваня, люди все одинаковые. Всё оттого, что у большинства людей две руки и две ноги.
— И демагогия про крайности опять-таки вечна.
— Да демагогия — она везде. Как возникнет абсолют, какие-то идеальные люди и модельные ситуации — она тут как тут. Распространит общее на частное и частное на общее, а нам такого не надо. Мы маленькие люди, но люди гордые. Нам не нужно быть лучше всех, нам нужно быть на своём месте.
Я сказал всё это, но на душе у меня скребли кошки.
Хорошо рассуждать, когда сыт да пьян да нос в табаке. А как лишишься своего промысла, будешь стар и немощен, так завоешь с тоски. И любую подлость сделаешь, оправдывая её красивыми словами, как оправдывают нищету словом “дауншифтер”. Что, не совершу я подлости? Какой честный человек скажет, что нет, никогда? И слаб человек, когда будничные злодеяния теснят его неумолимо.
Знавал я истории успешных людей недавнего времени. Мне рассказывал о них один много повидавший человек, чем-то похожий на того, давнего моего собеседника в чужом городе: “Знаешь, — говорил он, — эта история напоминает дом. Вот стоял дом, поставленный в давние года, и понемногу разрушался. Понемногу осыпалась штукатурка, и подтекали трубы. Кряхтели стены, и дрожали лампочки в коридорах. И вот дом начал рушиться — его начали спасать, но теперь не поймёшь, не рушили ли его вместо спасения, потому что всегда норовят разрушить что-то до основанья, а затем недоумённо встать на развалинах. И тут часть жильцов, стремительно собрав пожитки, переселилась к родственникам, за город и в прочие новостройки. Часть погибла под рухнувшими балками, а часть с узлами и сумками села во дворе, плача и стеная. Некоторые зло и угрюмо переделывали дворовый сортир под жильё, другие просто курили, глядя на свои бывшие окна... Но тут появилась особая порода людей — мародёры. Они были люди молодые и бесстрашные, точь-в-точь как первые комсомольцы, но они, собственно, и были комсомольцами — только последними. И вот с ними всё обошлось, они неплохо устроились на новых местах и спустя много лет встречались, вспоминая былое. Они вспоминали о том, как предательски дрожала доска под ногой, когда они пробирались в чужую квартиру, они улыбались, вспоминая, как кидались в стену банками с вареньем, которые забыла какая-то сгинувшая невесть куда старушка, как легко можно было развести на деньги испуганных людей или стащить какой-нибудь чайник у выжившего из ума старичка”.
Слушая этого человека, я невольно примерял на себя эти чужие судьбы и думал о том, что, повернись жизнь чуть иначе, я бы тоже хвастался теперь путешествиями по чужим квартирам, как герои Рабле весело хвастаются воровством и девками. Но жизнь сложилась так, как она сложилась, и тут не было моей заслуги. “Всё упирается в деньги, — продолжал мой конфидент. — Деньги очень многое объясняют. Вся история — это история финансовых потоков”.
