Этот роман кончается как любовный роман — свадьбой народа, радостным праздником. Вообще говоря, сказка всегда кончается праздником. Что будет потом — никому не известно, а вернее — известно всем. Потом будет ад обыкновенной жизни. “Глаза его налились кровью, он снимал и надевал пенсне, чавкал, сопел, у него двигались уши. Он обжора. Обедает он вне дома. Вчера вечером вернулся он голодный, решил закусить. Ничего не нашлось в буфете. Он спустился вниз (на углу магазин) и притащил целую кучу: двести пятьдесят граммов ветчины, банку шпрот, скумбрию в консервах, большой батон, голландского сыру доброе полнолуние, четыре яблока, десяток яиц и мармелад „Персидский горошек”. Была заказана яичница и чай (кухня в доме общая, обслуживают две кухарки в очередь)”.
А вот нормальная еда, настоящая советская общественная еда — неживая, как мёртвая вода из сказок. Во время войн едой в поездах заняты одни мешочники, а кухня — место дезертира.
Когда я рассказал всё это Синдерюшкину, то он, оторвавшись от прилавка с огурцами, обозвал меня “гастрокритиком”. Слово “гастрокритик” было почище “дауншифтера” и мне решительно не понравилось. Оно было длинным и отсылало к гастриту и прочим неприятным вещам. Черт, что за гадость! Хуже этого слова, наверное, только “ресторанный критик”. (Эти ресторанные критики — особая и опасная порода людей. Я бы их сразу выводил к оврагу, только они так представятся.) Нет, ещё может случиться на вашем пути винный дегустатор, который ошарашивает публику мистическим бормотанием: “Тело этого вина… а душа этого вина… известная терпкость… букет фиалки…” Этого сразу головой в воду.
Я знавал одного гастрокритика, что считал, вслед Юнгеру, что Исав продаёт первородство не из-за голода и тупости, а из-за пресыщенности, в желании найти простое счастье и отказаться от этой липкой волны пресыщенности. На самом деле современное общество всё время мечется между полюсами сложности и простоты, изысканностью и случайностью выбора. Между голодом и жратвой, искусством утоления и удовлетворением биологического котла.
И теперь, в размышлениях о своей жизни, я ожидал, что сейчас Синдерюшкин радостно похвастается, как приготовил перигорский соус в первый раз с трюфелями, второй раз со сморчками, а потом с опятами. И что я ему возражу? Что поставлю на кон? Скажу, что вчера ему выпала лёгкая работа, а мне — тяжёлая? Или буду рассказывать о бахтинской интерпретации телесности? Так в тот же момент Синдерюшкин меня и упромыслит.
Причём в этот момент Синдерюшкин таки набрал огурцов и сам стал рассуждать о кулинарии:
— Замечу, друзья мои, что самым выгодным товаром сейчас является ностальгия. Конечно, сейчас кто-то начнёт кричать, что я пою оду временам застоя и колбасе по два рубля двадцать копеек. Это неправда, и всё гораздо интереснее. Ностальгия — это ведь тоска не по былому величию, а по себе самим, какими были люди много лет назад. И особенно она остра в сорок-пятьдесят лет, когда многие из нас обладают повышенной покупательной способностью. Вот почему ностальгия по пищевому набору семидесятых сейчас так востребована. Новое заседание парткома или настоящий парад на Красной площади сейчас запросто не сделаешь, а вот “тот самый чай”, похожая на памятную колбаса и прочие былые марки вполне лезут с прилавков. Отчего не возродилась сейчас водка по 3.62 — не знаю. Видимо, её адепты уже в могиле.
Ностальгический набор еды прошлого делится на две категории, как природные ресурсы, — еда возобновляемая и невозобновляемая. Салат оливье безусловно возобновляется — и не только накануне Нового года. Беляши, что продают у метро, вполне так же отвратительны, как в нашем детстве, да и чебуреки, жаренные на машинном масле, всё так же в строю. Невозобновляемыми оказались грузинское вино, некоторые сорта мороженого, хлеба (отчего-то пропал хлеб “Рижский”, он был замещён хлебом “Ароматный”, схожим, но совсем не таким. Исчезнувший “Рижский” был более тёмным, почти чёрным и чуть обсыпанным мукой. 18 копеек) и газированная вода с сиропом за три копейки.
Часто говорят, что “такого теперь больше не встретишь”, но с архаическими запахами и вкусами загадка — кое-где я встречал блюда, которые давно, казалось, исчезли: солёные огурцы с твёрдой панцирной шкурой и зелёные помидоры, затвердевшие в маринаде.
Я считал, что отечественную макаронную промышленность давно положили на бок, и толстостенные, похожие на газовые трубы макаронные изделия большого диаметра исчезли. Ан нет, я их видел и даже ел в каких-то нынешних пансионатах — всё в той же сладковатой серой подливе.
Надо сказать, что я забыл упомянуть молочные коктейли. То есть не забыл, а засомневался — потому что коктейли как бы есть, а вот советская культура молочных коктейлей пропала. Эти серые устройства-мастодонты в углу продуктовых магазинов, куда подвешивались гигантские металлические стаканы. Мороженое кусками, что мешалось на глазах у клиента, пузыри империи, капля партийного сиропа — этот секрет утерян вместе с социализмом, скажу я, перефразируя слова одного литературного героя.
На многих произвела сильное впечатление рассказанная одним художником история о том, как он утром первого января закусил шпротой, которая оказалась на поверку размокшим в масле окурком. Ту же историю и тоже от первого лица рассказывал один поэт. Я думаю, что несколько миллионов человек тушили бычки в банках за неимением на столе пепельниц. Несколько сот тысяч забывали там бычки, несколько десятков тысяч человек, наблюдая плавающие бычки в масле, думали, что они похожи на рыбок. Несколько тысяч человек чуть их не съели, а несколько сотен — таки съели.
Совершенно не обязательно, что в их числе были художник и поэт, но очевидно, что бычки и “шпроты” повсеместно плавали в масле.
— Возникнет ли ностальгия по пищевому набору девяностых, вот вопрос? — Вопрос этот был риторический, так что Синдерюшкин, взмахнув огурцами, продолжил: — Ностальгически тёплое отношение к набору, что включает запаянную в толстый полиэтилен колбасу “Золотая салями”, растворимые порошки, что образовывали напиток с завлекающим названием “Инвайт”, понимание разницы между американским спиртом “Рояль” в пластиковой бутылке и его бельгийским однофамильцем в зелёной стеклянной бутыли, польское “Амаретто”, “ножки Буша”, появление батончиков “Марс” и “Сникерс”, вареную колбасу мортаделла и масло “хальварин”, — возникнет ли оно?
— Нет! — крикнул я. Но, видимо, слишком тихо.
— Дело тут не в ностальгии по вкусу (неизвестно, существует ли биологическая память о вкусе. Я спрашивал об этом десятки биологов, и они не смогли мне ответить), дело тут не в ностальгии по брендам — часть из них вечна, как батончики “Марс” и кока-кола. Дело в том, что это, как говорилось, ностальгия по себе самому.
Во-первых, пищевой набор девяностых принципиально иной, нежели советский, — он гораздо разнообразней. Уже нельзя сказать продавщице: “Взвесьте колбасы по …”. Потому что уже есть много разной, и часто в одну цену. Оттого чувство общей для всех еды стало гораздо слабее.
Во-вторых, как ни странно, очень разное качество, и часто простонародная еда начала девяностых гораздо хуже, чем советская пайка. Это происходит не из-за мифической любви советской власти к человеку, а из-за того, что пищевая промышленность не имела в достаточной мере химических технологий и оперировала по большей части натуральными продуктами. К тому же продовольственная катастрофа начала девяностых привела к тому, что правила санитарии, нормы хранения и прочие условности отступили на второй план.
В-третьих, через десять-пятнадцать лет наступит общий кризис здоровья и необратимые социальные изменения. Небедные люди смогут реализовать свою ностальгию через что-нибудь ещё, кроме еды, а прочим не будет до этого дела. Сейчас пищевая ностальгия — это память о “стабильности”, а девяностые годы стремительны и суматошны. Успешный человек ест каких-нибудь сушёных тараканов и червя лакричного. Заставь его питаться ими каждый день — он взвоет от ужаса. Но через полгода он окажется на другом конце земного шара и в поисках пищевого разнообразия сожрёт бананового листогрыза в маринаде.
Организм наш к этой пище не приспособлен, метаболизм это дело не принимает — и всё же мы едим экзотику. Так и здесь — странная еда и любовь к советской еде есть род кулинарного мазохизма — в нём есть плётки и наручники, но всё понарошку. Дали успешному человеку по роже мокрым солёным огурцом, съел он серую макаронину, восхитился — и снова к “Шато де Сан-Антуан Ферре” 1992 года. И чем больше “Шато де Сан-Антуан Ферре”, тем больше экскурсий в область беляшей и чебуреков.
