уважать противника и не принимать на веру заявлений министерства пропаганды. Враг, убедился он, силен разнообразной и богатой тактикой, неисчерпаемой энергией и исключительно тесными связями с обычными человеческими массами. Он понял, с какой неумолимой последовательностью рыли они огромную могилу — и ему, и всему его миру, за это он ненавидел их вдвойне. И все же, подняв взгляд на инженера, он заявил довольно бодро:
— В Берлине, господин инженер, я дам справедливую оценку вашей деятельности. Впрочем, нечего скрывать, и без того вас ценят очень высоко…
Лицо надменного инженера вспыхнуло.
— Вы знаете, что можете целиком положиться на меня, герр доктор. — Он поклонился так глубоко, что немец увидел круглый пятачок тщательно замаскированной плеши на его затылке. С горькой улыбкой, приобретенной за последние года два, доктор Юлиус иронически подумал: «Знаем мы и другое, господин инженер, — сколько рейхсмарок и концессий вы вам стоите!» Улыбка быстро сползла с его лица, и он предложил тост:
— Итак, за удачу, господин инженер… За вашу и нашу удачу этой ночью!..
* * *
Покончив с сыроварней, партизанская боевая группа взяла направление на Златарицу и свернула вправо от шоссе, соединявшего Белосел с соседним околийским городом. Старый мастер тотчас же сообразил, что партизаны отступают в горы — их острые темно-синие зубцы едва виднелись на горизонте. Шли напрямик, через поля и виноградники, длинной партизанской колонной, которая вместе с сыроваром насчитывала пятнадцать человек — в основном молодых ребят, привыкших к трудностям партизанской жизни, к тяжелым ночным походам. Бай Атанаса поставили в середину, и неопытный, молоденький Клим, который шагал за ним в затылок, не раз ему позавидовал. Этому юноше с тонким лицом дали в отряде имя Огнян, но оно к нему не пристало. Все упорно называли его Климом — по имени горьковского героя. Видно, из-за внешности и роговых очков, которые он, впрочем, потерял в первой же операции. Климу нелегко было без очков — он то и дело спотыкался и попадал то в кукурузу, то в колючие заросли ежевики. Старый же мастер шагал легко и ни разу не сбился с дороги. Поняв, что за человек идет за ним, бай Атанас сократил дистанцию и по-отцовски предупреждал: «Осторожней, сынок, канава!», «Яма!», «Посторонись!» Клим мучительно краснел в темноте, вытирал рукавом рубашки свежую ссадину на подбородке и изо всех сил старался не отставать. После одного короткого привала бай Атанас попытался у него взять брезентовую сумку с пулеметными лентами но Клим судорожно вцепился в ручку:
— Не надо, дедушка! — сказал он, задыхаясь. — Мне не тяжело! Прошу тебя, отпусти!
Старик понял и не настаивал.
— Оно, конечно, не тяжело, — стал оправдываться он. — Да ты, я вижу, к ночной ходьбе непривычный…
— Привыкну! — упрямо сказал паренек.
— Что это еще там за разговорчики? — отозвался кто-то сердито. — Сохраняйте дистанцию!
Сыровар узнал голос командира и торопливо зашагал вперед. Здесь, на равнине, среди кукурузных полей и бахчей, ночь показалась ему еще темнее. «Партизаны, — подумал он, — нарочно выбрали новолунье, чтобы спуститься с гор». Черное небо давило на плечи, и даже яркое мерцанье звезд не рассеивало мрака. Старик знал, что через несколько часов небо посветлеет, и поблекшие звезды зальют его мягким светом. Тогда будет лучше видно, яснее слышно, а около полуночи начнет дуть слабый, теплый ветерок. В это пору можно спать на дворе, не закутываясь овчиной — в сене или куче сорной травы где-нибудь на меже. А к рассвету снова потемнеет и станет чуть-чуть прохладней. Воздух тогда делается, что вода — так приятно он освежает, особенно, когда человек всю ночь не спал, и веки у него слипаются.
Внезапно — впервые за много лет — старик попал во власть воспоминаний. Далеких и смутных воспоминаний, смешанных с ощущением прохлады и покоя предрассветных часов. Вот он выходит из сыроварни, смотрит на порозовевшее небо, вдыхает сладковатый воздух. Потом наклонится над луженым котлом и плещется до тех пор, пока скулы не заломит, а к затылку не прильет разгорячившаяся кровь. Когда это было? Бай Атанас всем существом своим вдруг почувствовал, что в жизни есть и хорошие вещи, радующие глаз и сердце. Казалось, он вступает сейчас в другой мир, где все такое чистое и свежее, как будто он заново начинает жить. Такое же чувство, припомнилось ему, испытал он много лет тому назад, когда поднялся после тяжелой болезни. Ноги у него подкашивались от слабости, но все выглядело новым, необыкновенным, точно предстало перед ним впервые. А разве теперь не так? Сколько раз проходил он бывало по этим хоженым-перехоженным местам, но словно только сейчас рассмотрел их как следует. Черная завеса разорвалась, и горький стыд, давивший его много лет, рассеялся и исчез. Бай Атанас шагал легко и с нежностью поглядывал на маячившие перед ним темные фигуры партизан. От них пришло к нему все это необычное, они помогли ему заново родиться. Бай Атанас вздохнул. Вокруг царило все то же безмолвие — слышны были только размеренные шаги да неугомонная трескотня кузнечиков. Неожиданно голова колонны остановилась, впереди о чем-то приглушенно заговорили. Потом из темноты вынырнул комиссар и подошел вплотную к сыровару:
— Как ты думаешь, бай Атанас, с какой стороны села мы подойдем?
Старик знал местность как свои пять пальцев.
— С нижней, — убежденно сказал он. — Со стороны поста…
— Какого поста?
Сыровар уловил нотку удивления в голосе комиссара, и хлопнул себя по лбу.
— Надо же! — всполошился он. — Чуть было не забыл!
— Что за пост? Сельский? — нетерпеливо переспросил его комиссар.
— Какой там сельский! Военный караул… Солдаты сено сторожат…
— Сколько человек?
— На днях было три солдата и младший унтер… А сейчас даже и не знаю…
Комиссар подробно расспросил сыровара, и его плотная, коренастая фигура вновь растворилась в темноте. А спустя еще немного времени колонна зашевелилась и тронулась вперед. Бай Атанас попытался точно представить себе их маршрут. Они двигались все время на юг и, если и впрямь не меняли направления, должны были скоро подойти к шоссе, связывавшему Златарицу с околийским городом, примерно в километре от села. Именно здесь находился пост, который охранял сено. Сразу за Златарицей идут угодья соседнего села Василиша, где завтра большой праздник. Крестьяне съезжались туда на лошадях со всей окрестности, распрягали их возле часовни и проводили всю ночь у костров — пекли кукурузу, пили ракию[7] и допоздна неспешно толковали о своих крестьянских делах и о том, что творится в мире. В первый раз он попал на этот праздник мальчонкой, еще до сербской войны. «Там сейчас, — лихорадочно соображал он, — полно народу. Еще, неровен час, нарвемся на какого-нибудь гада…» Только он
