где гремели выстрелы, жандармские части расставили засады — не иначе, как на одну из них нарвались в потемках партизаны. Стрельба усилилась, послышались тупые разрывы гранат, а затем в общий концерт включились и солидные пулеметные очереди. Поручик вышел из оцепенения и нервно закричал:
— Колев!
Низенький молодцеватый унтер-офицер ловко щелкнул каблуками.
— Поди узнай, что там за стрельба! — коротко приказал поручик. — Проверь и доложи мне!
Унтер снова щелкнул каблуками и повернулся, чтобы идти. Но его тут же остановил неестественно сиплый голос поручика.
— Отставить! Я сам пойду!..
Как только Черкезов углубился в черноту кукурузных полей, худое желтое лицо его исказилось, щеки странно задергались. Он даже не пытался унять свой страх — стуча зубами, как в лихорадке, с трудом переставляя непослушные ноги, он машинально шел вперед. На какое-то мгновение Черкезов весь отдался этому чувству — он умышленно не боролся с собой, чтобы потом усилием воли разом взять себя в руки. Откуда брался в нем этот страх — Черкезов и сам не знал. Перед собой он не стыдился этой трусливости, но пуще всего боялся, как бы другие его не раскусили. Поэтому приступы животного страха всегда сменялись у него приступами самой необузданной жестокости. За этой жестокостью поручик инстинктивно прятал свой страх, ею старался выделиться среди товарищей, чтобы заработать свой хлеб — доверие тех, от кого зависело его продвижение по службе. И если имя его произносили с трепетом по всей околии, то причиной тому были не его способности командира — Черкезов это трезво сознавал — а его страшная слава неумолимого и бессердечного человека, фанатически преданного власти.
Впереди снова загрохотало, и поручик увидел над полями синеватые вспышки взрывов. Сердце бешено застучало у него в груди, но он крепко сжал зубы. Хватит! Ногти, судорожно впившиеся в ладони, оставили лиловатые следы. Хватит, в конце концов! Шаг его постепенно стал тверже, лицо окаменело. Немало нервов и напряжения стоила ему эта маска, но он знал: теперь уже ничто не в состоянии вывести его из равновесия. Он может говорить и делать, что угодно. Только не улыбаться! Над ним несколько раз зловеще просвистели пули, но он только чуть пригнул голову и продолжал идти.
В это мгновение послышались чьи-то возбужденные голоса, и перестрелка разом смолка — так же внезапно, как и началась. Лишь пулемет еще лаял в одиночестве, но и тот скоро заглох. Над равниной воцарилась напряженная, гнетущая тишина — после недавнего грохота сражения она казалась неестественной. Встревоженный этим неожиданным затишьем, Черкезов поспешил было вперед, но навстречу ему, спотыкаясь и ломая кукурузные стебли, выскочил человек в военном.
— Стой! — окрикнул его поручик и направил на него пистолет.
Человек, озираясь по сторонам, послушно замер на месте.
Поручик сделал еще три шага, держа палец на спуске.
— Стойко, ты? — узнал он жандарма. — Что у вас там стряслось?
— Ох, господин поручик, и не спрашивайте, — запыхавшись, проговорил жандарм. — Такую кашу заварили…
— Какую еще кашу?! — взорвался офицер.
— Обознались мы, господин поручик, — виновато сказал жандарм. — На нас шли люди капитана Мирковского, и мы, покуда разобрались что к чему, чуть не перебили друг друга…
Кровь хлынула в голову Черкезову, перед глазами у него поплыли круги.
— Свиньи! — взвизгнул он бабьим голосом. — Мерзавцы! Я вас проучу!
— Но, господин поручик…
— Есть убитые?
— Вроде нет, господин поручик, — пробормотал испуганный жандарм и отступил назад.
Не удостоив подчиненного взглядом, Черкезов побежал вперед. Жандарм обманул его — был убитый, один единственный, и никаких раненых, несмотря на отчаянную стрельбу. Поручик склонился над убитым и направил ему в лицо бледный луч электрического фонарика. Это был фельдфебель Панаретов, громадный детина с румянцем во всю щеку и тяжелыми, сильными кулаками, которые сейчас безжизненно лежали на взрытой гранатою земле. Пуля попала ему в горло и засела, должно быть, в позвоночнике, так как крови не было видно. Рука поручика Черкезова не дрогнула, светлое электрическое пятно неподвижно замерло на лице убитого, Много трупов за последние годы видел поручик, много страшных ран, но все еще не насытился видом крови. Вот и сейчас он долго бы еще смотрел на распростертое мертвое тело, если бы перед ним не вырос капитан Мирковский — злой, как черт, возбужденный перестрелкой, все еще с шумом сражения в ушах. В потемках послышался звук пощечины, громкая ругань, а затем капитан подошел к трупу фельдфебеля.
— Только этот, слава богу?
Поручик Черкезов не ответил. Его желтый от курения палец нащупал кнопку, и фонарик погас. Ночь, казалось, стала еще чернее. Из непроглядной густой тьмы послышался расстроенный голос капитана:
— Вот это влипли! Нечего сказать! Сраму теперь не оберешься!
— Ничего удивительного нет, — отозвался холодно поручик. — Я тебе сто раз повторил пароли, да ты разве станешь слушать?
Капитан захлебнулся злобой. С тех пор как они работали вместе, поручик все время норовил свалить на его плечи ответственность за неудачи.
— Ну и сволочь же ты, Черкезов! Почище Киселова! — прошипел он. — Да ты знаешь, что твои кретины первыми открыли огонь, не спрашивая ни паролей, ничего! От тебя они что ли заразились этим заячьим страхом?
Будь светлее, Мирковский увидал бы, как желтое, бескровное лицо поручика внезапно побагровело. Хуже слова, обиднее, страшнее трудно было и придумать! У поручика перехватило горло, все перед ним поплыло. Значит, это известно! Значит, все же известно то, что он так старательно скрывал! Заячий страх! Ему хотелось выкрикнуть что-нибудь хлесткое, оскорбительное, но слова застревали в горле, обмякший язык не слушался. Наконец, он выдавил из себя:
— Опрос покажет, кто стрелял первый…
— Иди ты с этим опросом знаешь куда? — грубо бросил Мирковский.
Наступило враждебное молчание — долгое, напряженное. Мирковский сунул в зубы сигарету, чиркнул в темноте спичкой. Слабое пламя озарило его лицо и погасло — во тьме светился только красноватый огонек. По тому, как он то и дело разгорался, чувствовалось: капитан жадно и глубоко затягивается. Поручик, не сводя глаз с огонька, пытался собраться с мыслями. Вдруг, спохватившись о чем-то, он нажал кнопку электрического фонарика и направил светлый кружок на запястье убитого фельдфебеля. Ясное дело — нет! Кровь снова хлынула ему в лицо. У Панаретова был отличный хронометр со светящимся циферблатом — во время частых ночных операций он оказывал им большую помощь. И вот часы эти уже исчезли, а Черкезов прекрасно помнил: нынче ночью он раза два спрашивал, который час.
— Кто спер часы?! — завопил он в ярости.
Жандармы испуганно молчали.
— Кто взял хронометр, я вас спрашиваю?!
Никто не ответил: жандармы не смели поднять на поручика глаза. Только на лице капитана Мирковского появилась язвительная улыбочка. Он с нескрываемым интересом ждал, чем кончится все это.
