– Не знаю еще. Надо думать. Ты сам‑то как считаешь, что это? Гиперзрение, сенсорная память… что?
– Нет, Олег, – Петя вдруг стал сосредоточенным и спокойным. – Это не сенсорная память. Это остаточная структурная память.
– Структурная… – начал было я, и тут же екнуло сердце. – Как ты сказал?!
– Видишь ли… Я заметил, что не только фотографии вызывают у меня разные мысли и догадки. Пока еще разобраться трудно, в голове мешанина… Дело в том, что я вспоминаю даже те события, в которых мои родители не участвовали, и никаких предметов, связанных с ними, у нас нет. Эти вещи происходили до того, как они родились. Мне сдается, что, покопайся я еще в своих мозгах, вспомню и царя‑батюшку, и ледовое побоище, и еще бог знает что. Я вспоминаю то, что видели и помнили все мои предки, понимаешь?
Петя говорил, не замечая, что я уже не очень‑то его слушаю. Я стоял, вцепившись пальцами в ограждение крыши, и безучастно смотрел в какую‑то далекую даль, которую не разглядишь ни с одним телескопом.
– Петя! – я повернулся и невольно схватил его за пиджак. – Послушай меня, Петя, если ты вспоминаешь и войну, и царя, и татаро‑монгольское иго, то что тогда со мной? Что вспоминаю я, ответь мне!
Петр запнулся на полуслове и замер с открытым ртом. До него дошло.
ДОЗНАНИЕ
Не знаю, сколько бы мы простояли, глядя друг на друга, если б на крыше не появился Виталик Седых – эксперт из дежурной смены. Вид у него был утомленный, галстук расслаблен.
– Еле вас нашел, – сказал он. Заметив, что мы пребываем в неком странном оцепенении, он слегка встревожился. – Вы чего, ребята?
– Ничего, – медленно проговорил Петя. – Просто… разговариваем.
– Понятно, – Седых почти успокоился. – Вы еще не в курсе?
– О чем ты?
– Значит, не в курсе… Внештатник ваш… этот… Гришаня. Руки он на себя наложил.
– Что?!! – мы с Петром так резко развернулись, что Виталик невольно попятился.
– Я только что оттуда, – сообщил он. – Страшное дело. Он разбил себе голову о батарею. В квартире такой кавардак, словно стадо носорогов в жмурки поиграло. Он рехнулся, это точно.
– Как рехнулся? – проговорил я. – Слушай, а это точно, что он… сам?
– Абсолютно, – махнул рукой Седых. – На криминал первым делом проверили – и мы, и потом милиция… Дверь изнутри на два замка закрыта. Все чисто. Он сам это сделал.
Мы с Петей переглянулись и некоторое время молчали. Виталик смотрел на нас удивленно. Видимо, мы как‑то не так себя вели.
– Постой, а если дверь, говоришь, была закрыта, то как узнали?
– Не стройте из себя детективов. Все очень просто – у него дом углом стоит, и из соседнего окна видна кухня. Утром соседи увидели, что подоконник весь в крови. Ну и…
Мы снова переглянулись.
– Ладно, пойду, – сказал Виталик. – Да, вот еще! Директор хотел, чтоб вы зашли, как отдохнете.
– Зачем? – испуганно спросил Петр.
– Ну как? Доложить, конечно.
Он повернулся и пошел усталой размеренной походкой человека, честно отработавшего свой хлеб. Я смотрел на него и думал: сейчас он вперед нас доложит о двух психах на крыше, которые вздрагивают, таращатся друг на друга, того и гляди сами спрыгнут.
– Олег, мы должны все рассказать, – обреченно проговорил Петя.
– Боишься, вслед за Гришаней отправимся?
– Я сейчас всего боюсь. И, знаешь, даже тебя.
– Не бойся. Гришаня – натура чувствительная, да и препарата он принял меньше, чем мы. Вот и не выдержал. Давай пока повременим с докладом. Хотя бы до завтра. Мы должны сами попытаться понять что‑то, прежде чем в нас начнут копаться другие.
– Понимаю твое состояние. Но мне действительно не по себе.
– Как говорила моя бабушка, если страшно – возьми палку.
– Ну хорошо, – вздохнул Петя. – Считай, договорились. Сегодня у нас все равно выходной, а завтра – прямо с утра встречаемся и идем к шефу. Боюсь, расколет он нас, сразу поймет, что темним. Ну да ладно.
Мы пошли вниз. На лестнице я встретил группу веселых шумных ребят из какого‑то смежного сектора. Каждый тащил автомат или карабин, наверно, возвращались со стрельбища. Мне пришла в голову неожиданная мысль. Отдадут ли мне теперь мой пистолет? Вообще, состоим ли еще мы с Петькой в списках Ведомства, доверяют ли нам по‑прежнему, или отныне все кончено?
Я зашел в лифт, спустился в Хранилище. В оружейку меня пустили беспрекословно. Я протянул в окошко карточку, и через минуту мой пистолет лежал передо мной. Все прошло, как обычно – без задержек, без уточняющих звонков и недоверчивых взглядов. Я почувствовал холодную испарину. Черт возьми, кажется, я стал неврастеником…
Однако пистолет мне отдали, значит, я еще свой в этих стенах.
Я уже знал, куда сейчас поеду. Уже три года я поддерживаю отношения с одним человеком. Его зовут Роман Петрович, ему около семидесяти. За нашу дружбу меня на работе по головке бы не погладили, это точно. По всем правилам, я обязан был сразу завести на него наблюдательное дело, разослать по секторам поручения и в конце концов оформить и поставить на учет как аномала. Со всеми вытекающими. С надомным контролем, ежемесячными проверками, с тестами и исследованиями.
Но я этого не сделал. Просто не смог себя заставить. Как милицейский опер оставляет один из конфискованных у бандитов пистолетов себе «на черный день», так и я приберег Романа Петровича для себя. Это мой личный внештатник. Про него не знает никто. На него не заведена ни одна бумажка.
Я нашел его случайно. Однажды по какому‑то мелкому делу мне пришлось побывать в комнате находок на железнодорожном вокзале. Узнав, кто я есть, сотрудницы сначала забросали меня вопросами о Бермудском треугольнике, а потом сказали: кстати, есть интересная история. Я настроился слушать заурядную байку про какую‑нибудь старуху с «дурным глазом», но они поведали про Романа Петровича.
Дело было так. Однажды какой‑то большой начальник заявил об утере папки с важными документами. Настолько важными, что он даже организовал объявления на стенах, где обещал награду нашедшему.
Через день появился интеллигентный старик с той самой папкой. Забрал вознаграждение, тепло попрощался со всеми и удалился.
Вскоре история повторилась. У кого‑то из пассажиров пропал чемодан, в котором оказались две очень дорогие старые иконы. Вновь было объявлено вознаграждение. Опять появился наш герой и сообщил, по какому адресу находится чемодан, а где искать иконы. Возвращали все это с милицией. Позже выяснилось, чемодан был просто украден привокзальной шпаной. Роман Петрович получил свой гонорар и больше не появлялся.
Я, не питая иллюзий, все‑таки проверил историю на подлинность. Установил адрес человека, узнал кое‑что, как говорится, по своим каналам. И выяснил, что после этого Роман Петрович уже трижды находил в разных районах города краденые машины. Но делал это только в тех случаях, где фигурировало вознаграждение. Так он зарабатывал себе на жизнь.
Мы познакомились. Он оказался милейшим и обаятельнейшим стариканом с аристократическими манерами. Даже узнав, кто я такой, и догадываясь о грозящих ему переменах в жизни, он не изменил доброго отношения ко мне.
Я не захотел сдавать его Ведомству. Мы иногда встречались, много разговаривали. Он был начитанным и умным человеком, я мог получить у него ответ почти на любой вопрос или хотя бы хорошо обсудить свою проблему и сделать верные выводы. А такая нужда у меня была нередко.
Потом он нашел, как лечить какую‑то гормональную болезнь у одной из Леркиных подруг, благодаря чему та похудела на тридцать килограммов и вышла наконец замуж.
С той поры я твердо решил – Роман Петрович будет моим и только моим агентом.
…Я приехал к нему на обычном троллейбусе. Время было послеобеденное, мне зверски хотелось есть. Но я был так поглощен собой, что не удосужился зайти даже в столовую. Роман Петрович открыл дверь и, как всегда, тепло улыбнулся. Поздоровался, пригласил в дом.
Я вошел. В нос сразу ударила смесь запахов лекарств, химических препаратов, растворителя, каких‑то сухих трав, прокисших настоев и еще бог знает чего. Эти ароматы не выветриваются отсюда никогда. У Романа Петровича очень чистая, уютная, ухоженная квартирка. Но есть в ней одно грязное отвратительное место – кухня. Таков же и сам Роман Петрович. На фоне всех его прекрасных черт выделяется качество, с которым трудно смириться.
Роман Петрович – полинаркоман.
Как он сам считает, вся та дрянь, что он достает, варит, нюхает, глотает и колет – единственный смысл его жизни. Так как лишь наркотики дают ему силу видеть мир Настоящим зрением. «Настоящее зрение» – его собственный термин. Он открыл его у себя только после сорока лет.
Свою кухню Роман Петрович превратил в лабораторию. Там он варит маковую соломку, выращивает кристаллы, пропитывает сигареты, осаждает свои пакостные порошки. Там всегда грязь и вонь, почерневшие алюминиевые тарелки, закопченные кастрюли, покрытые черным налетом черпаки, липкие столы и подоконники.
