— Какая интересная у вас жизнь.
— Вы хотите принять участие в моей жизни?
— Да. Конечно!
— Тогда оставьте свой телефон.
Я записал ее телефон на осколке падающей кометы, прополоскал рот перезвонами кремлевских колоколов и встал на низкий старт, чтобы по сигналу броситься по гаревой дорожке наперегонки со своей собственной тенью. Когда я догнал ее, она обернулась. Я увидел лицо Мессалины.
* * *
Всю ночь тополиный пух сыпался из хрустящих телевизионных коробок, летел над океаном и щекотал паруса.
Всю ночь слоны танцевали на моей печатной машинке в обнимку с моими изящными, взнервленными пальцами. Желоба водосточных труб мечтали стать плотью горлянок. На побережье ныли камни, поросшие ледяными панцирями: у них разболелись простуженные животы. Какой-то непризнанный гений тащил рояль в небеса на своей слабой спине, словно это крест.
Разумеется, Мессалине дела до этого не было, в ее жизни произошло много перемен. Она надела на себя плащ, надела на себя гром и молнию, надела на себя все сказки братьев Гримм, надела на себя белые сетчатые чулки, надела песню «Прощай, гуси», надела на себя Париж и... и подошла к зеркалу.
— Ну как, — спросила она, — мне идет?
— Дикая эклектика, — ответила Наташа, ее лучшая подруга.
Рассерженная Мессалина уехала в Плесецк, встала на старт, полковник Кабанов посчитал от десяти до нуля. Мессалина закричала и стартовала, ушла в небо ракетой, разогналась до скорости одиннадцать километров в секунду и вдруг, по чистой случайности, вышла на орбиту светской жизни.
Спустя три месяца я стоял за колонной во фраке с бокалом шампанского в руке и безмятежно и спокойно наблюдал за тем, как она стыкуется с искусственным спутником Земли. Это был полный молодой человек, некрасивый, но умный, с живыми глазами. Он обворожил ее своей детской непосредственностью. Она мстила мне, а я делал вид, что «не больно». Одного взгляда на эту парочку было достаточно, чтобы понять: скоро они поженятся. Они ели друг друга глазами так, что за ушами трещало. В половине одиннадцатого вдруг совершенно незаметно исчезли с вечеринки. Две ночи подряд я не спал и думал, как они могли сойтись, такие противоположные люди. Паяц и зеленоглазая утка.
Я не хотел думать о Саше, но откуда-то в мою душу просочилась чудовищная боль. Вдруг я отчетливо понял, что N права: наша история еще не закончилась, она только начинается. «Мы скоро встретимся», — услышал я за спиной Сашин голос, я не обернулся, я знал — там никого нет, за моей спиной — пустота.
Спустя два дня на меня нахлынуло осеннее настроение. Я пил желтое вино и смотрел на футболистов в желтых майках, играющих желтым мячом страсти на пожелтевшей траве.
На воротах стоял китайский император в желтой сутане, и кто-то, кажется Лермонтов, читал в небесах оскорбительные октябрьские сонеты. Моя похоть совершенно случайно слетела с дерева, как кленовый лист, и упала к ногам молоденькой студентки-медички, которая темным холодным вечером возвращалась с лекции домой. Она была бесстрашная и талантливая девочка, конечно же, она обратила на меня свое первопрестольное внимание, нагнулась, взяла меня в руки и заложила мною свою любимую книгу. Я ушел от нее в пять утра. Ушел навсегда!
Как прекрасна жизнь!
Больше никогда не увидимся!
Жаль!
О небеса!
Она могла бы родить мне дочь!
Девочка была бы красавицей, это как пить дать.
Я услышал за спиной топот чьих-то легких ножек.
За мной по парковой аллее бежала моя нерожденная доченька.
Мне захотелось остановиться, обернуться, взять ребенка на руки и что есть сил побежать обратно, к девушке, у которой я даже не взял номер телефона.
Но я вспомнил о Саше, я не остановился, я не взял девочку на руки, я прибавил шагу и побежал.
Я услышал за спиной рыдания ребенка, беспризорного, не воплотившегося, заблудившегося в космической беззвездности.
Сто грамм водки, еще сто и еще сто по сто.
Земля дрожит от проходящего мимо поезда.
Пусть вырастут конечности у всех, кто потерял их на войне!
Ни за что и никогда!
Я не хотел убивать всех возлюбленных, поджигать и переворачивать автомобили. Около метро факир за пустяковый гонорар(копеек за десять) превращал продавца мороженого в слона, и процесс остановился где-то на середине, новое существо было наполовину слоном, наполовину мужчиной с усами.
А я стоял невдалеке, смотрел на них и думал о Саше: «Она вышла замуж по любви. Это была не измена и не месть, это был свободный жест, осенний жест!»
Год прошел быстро, как один день. Но последний день этого года тянулся медленно, лет десять или двенадцать. Я занимался финансовыми и политическими спекуляциями, путешествовал, рыл ирригационные сооружения, сочинял новые названия для мучного клея, проводил аудиторские проверки снов государственных сановников, а также учил рыжих муравьев математике, кабалистике и военному делу.
Я делал гренки поочередно из президентов, будд и патриархов и кормил ими желтых канареек.
Время от времени, задрав штаны, я бегал по пляжу в Сочи и глотал огромные резиновые мячи, я доводил маленьких детей до слез, отрыгивая мячи, к их святейшей радости и изумлению.
И ничто не исчезало, согласно закону сохранения энергии, каждое прожитое мгновение оставалось запечатленным во веки вечные. Но не здесь, а где-то очень далеко от этих мест.
* * *
Ю. был режиссером театра. Он делал из артистов виноград. Осенью он давил из них вино, а после премьеры падал замертво лицом в амфитеатр.
К. слыл бездельником, он слонялся с утра до вечера между кающимися солнцами, кочующими сайгаками и стайками девственниц. Он был заложником своего хорошего настроения, из него сыпалось безумие и веселье, как брызги из пожарного брандспойта, так что все мы были по горло в его прозрачной, иногда и мутной воде. В нем было что-то анархическое и прекрасное. Он не мог быть включен ни в одну табель, зато он легко добивался своего, ибо фурии обожают неожиданные припадки веселья. Ему нравилось жить в долг и работать на капустных полях, отделяя кочаны от младенцев. Он дважды пробовал заняться игорным бизнесом, но оба раза его убивали из-за денег.
Ему снились рыба, баржи с песком, бурлаки и дождевые капли на циферблате наручных часов, а также огромные омнибусы, набитые обрезками англичан.
Ему снились великие тряпьевщики будущего и пакеты с синькой, которые они раздавали женщинам в обмен на обрезки ткани.
После пробуждения это был безобидный человек, умный, но очень порочный. Он не излучал любовь, он стяжал ее. Несмотря на многочисленные недостатки, его любили. Меня согревала мысль об этом человеке больше, чем его присутствие.
Бывало, поднимешь голову к небу... смотришь... летит Вахтанг, летит К., и на душе станет хорошо.
Что я могу сказать о Руслане? Он эмигрировал. Спустя лет двенадцать в дверь позвонили. Руслан немедленно открыл, в комнату вошла чужая женщина, она поцеловала его в губы и рассмеялась. Он открыл рот, чтобы сказать несколько ласковых слов, и вдруг заговорил на чужом языке. Всю оставшуюся жизнь он говорил на чужом языке, в чужой стране, где прожил не свою, чужую жизнь. Руслан жил до тех пор, пока не умер чужой смертью (хотели убить его соседа по лестничной клетке). В конце концов он был похоронен по чужому протестантскому обряду. Его похоронили в чужой земле и на обелиске написали чужое имя.
Руслан восстал из ада, восстал против воли Господней, восстал из гроба в полный рост, перевернул могильный камень и пошел прочь туда, куда стремился всю жизнь, на Восток. Впереди на телеге ехал Алеша Попович и показывал дорогу на Родину. Четыре недели Руслан бродил по московским улицам и пожирал купы сирени, стараясь как можно скорее забыть о кельтском супе и гальском навозе. Москва заново отстраивалась в двадцать первый раз. Меряя ее шагами вдоль и поперек, наш герой вдруг осознал, что ее детство еще не закончилось, она продолжает бурно расти. Москва в нарядном ситцевом платьице кружилась в вальсе, и ее подол подымался все выше и выше, все ближе к звездам. Подол был мокрым, он фосфоресцировал ночью мириадами огней, с него сыпались вниз бриллианты, голоса певчих, плотва, стихотворения и перхоть опальных чиновников. Руслан чувствовал радость встречи и при этом какую-то странную опустошенность. Он гудел, как раковина, которую прислонили к уху. Он думал: меня кто-то должен был заполнить, только не я сам. И он нашел этого человека — простую женщину, учительницу из средней школы. Они с тех пор были неразлучны и жили счастливо.
Итак, навеселившись, наглотавшись резиновых мячей, я вернулся в столицу и снова почувствовал безбрежную и необъяснимую печаль. Чтобы изгнать ее, я снял огромную мастерскую, расставил зеркала, задрапировал окна тяжелой тканью, купил две тысячи свечей, расставил около зеркал, зажег фитилек каждой, постелил на пол цветы, заказал обед на двенадцать персон и созвал друзей на вечерю.
