– Ну, не прокаженная же она, – пошутил Кальверо, когда хозяйка уже спускалась вниз.
Вернувшись в комнату, Кальверо с сомнением посмотрел на девушку. Она еще спала. Он взял стакан, из которого она пила, и собирался им воспользоваться, но потом передумал и взял другой. Он начал откладывать в сторону вещи, к которым прикасался доктор. На столе стоял таз, на кровати лежало полотенце. Кальверо брезгливо, двумя пальцами, подобрал полотенце, бросил его в таз, а таз поставил на пол и тихонько задвинул под кровать. Он хотел вытереть руки об носовой платок, но вдруг вспомнил, что этим платком утирал девушке слезы. Поэтому, нагнувшись, он отправил в таз и носовой платок.
Теперь нужно было вымыть руки. Стоя у умывальника, он обернулся и увидел, что Терри раскрыла глаза. Они были тусклыми и как будто ничего не видели.
Потом она нахмурила брови.
– Что, голова болит? – тихо спросил Кальверо.
Она явно услышала его, потому что снова открыла глаза. Потом еле-еле повернула голову на подушке и обвела взглядом комнату.
– Где я? – прошептала она.
– У меня в комнате, – ответил Кальверо. – Я живу прямо над вами, двумя этажами выше.
– Как я здесь оказалась?
– Гм, – запнулся Кальверо, а потом постарался коротко рассказать о том, что произошло. – Сегодня вечером я пришел домой и почувствовал, что из вашей комнаты сильно пахнет газом. Я взломал дверь, позвал врача, и мы с ним вдвоем перенесли вас сюда.
– Зачем вы помешали мне умереть?
Кальверо посмотрел на нее скептически.
– А куда вы так торопитесь?
– Я не хочу жить, – прошептала она.
– Почему? Вас мучает боль?
Она покачала головой.
– Ну, тогда все остальное неважно, – сказал он. – Это просто пустые фантазии.
Он повернулся и поглядел через окно на ряд старых, узких, потемневших от дыма зданий, которые высились напротив, совсем близко. Они уныло зияли открытыми окнами, выходившими на задние дворы – грязные и неухоженные. Ему показалось, что он рассматривает плесень на сыре.
– Доживете до моих лет, – продолжал он, – поймете, как же вам повезло – родиться на свет… Быть частью этой великой Вселенной, да, ведь каждый из нас – это малая вселенная. Только мы умеем думать! А вот звездам этого не дано. Они просто вращаются вокруг собственной оси, и все! – Кальверо икнул. – А солнце – что оно умеет делать?.. Стрелять пламенем на высоту двести восемьдесят тысяч миль! И зачем? Только тратит понапрасну свои природные богатства. А думать оно разве умеет? Нет! А вот мы – умеем! – Он постучал себя по лбу средним пальцем. – Вот лучшая игрушка, какую когда-либо изобрел Господь… человеческий ум… А вы хотите взять и уничтожить его… Но не можете!
Тут он принялся декламировать стихи:
Не в вихре смерти пух,Не дом небытия с Тобою жизнь любая,Ты – Бытие и Дух,И что Твое, живет не умирая.[17]
Его прервало тихое посапывание, и, повернувшись, Кальверо увидел, что Терри снова погрузилась в сон и глубоко дышит.
– Надеюсь, я не мешаю вам спать, – пошутил он.
Гостиная Кальверо напоминала какой-то музей театральных реликвий. По стенам были развешаны в рамках старые афиши с его именем крупными буквами, фотографии молодого Кальверо – и в клоунском гриме, и в обычном костюме. В одном конце комнаты находился маленький камин, а в другом у стены – старенькое пианино. На подставке стояли нотные листы, исписанные почерком Кальверо – музыкальные наброски для комических песенок, – а на стене над пианино висело чучело щуки. У окна стоял выцветший красный диван. Там и сям лежали всякие безделушки, книги и старые журналы. Комната, хоть и бедно обставленная, была довольно живописной и уютной, особенно когда в камине горел огонь.
Теперь, когда Терри уснула, Кальверо перешел в гостиную и закрыл проем перегородкой. Он бросил на диван подушку и дорожный плед: спать придется тут. Сегодня вечером он собирался лечь пораньше: завтра утром предстояла очень важная встреча. Развязывая галстук, Кальверо оценивающе всмотрелся в большую фотографию, висевшую над каминной полкой: там он был снят в костюме клоуна. Потом зевнул и поглядел на другой портрет. Там он был уже без грима – просто молодой человек, довольно красивый. Кальверо быстро повернулся спиной к этому снимку. Он начал разуваться, и тут с улицы долетели звуки музыки. Это унылое трио, стоя в вестибюле паба на углу, исполняло мелодию “Жимолость и пчела”. Один музыкант – тот, что играл на переносной фисгармонии, – был слепым, у него посреди лица зияли ужасные рубцы пустых глазниц. Второй – пьянчуга с мутными глазами и обвислыми, как у моржа, усами – играл на кларнете, а третий – скрипач – был похож на опустившегося Паганини. Хоть эти трое и смотрелись мрачной карикатурой, играли они хорошо.
Кальверо укрылся одеялом и начал засыпать. Музыка уличного трио понемногу стихала, а сквозь нее, становясь все громче, начали проступать хаотичные звуки оркестра, настраивающего инструменты.
Большой плюшевый занавес мюзик-холла “Эмпайр” раздвинулся, и оркестр бодро заиграл вступление к комической песне. Пока он играл, Кальверо готовился выйти на сцену, стоя за кулисами в комедийном гриме и наряде: маленькие усы щеточкой, плохо сидящая на голове шляпа-котелок, нарочито тесный фрак, мешковатые штаны и огромные старые башмаки.
Его появление вызвало у публики взрывы смеха и аплодисментов. Когда он вышел на середину сцены, смех не стих, хотя он не произнес еще ни слова. Чем дольше он просто смотрел на зрителей, тем больше они хохотали. Он запел было, но пустил петуха и испуганно умолк. Смех продолжался. Тут уже он рассердился, изобразил возмущение, равнодушие, потом снова приятно улыбнулся и приготовился начать сначала. Состроил обиженное лицо, когда публика снова разразилась смехом, потом чопорно улыбнулся. Повернулся спиной и нетерпеливо затопал ногой. Рассеянно почесал в заду – и обнаружил, к большому смущению, что через прореху в штанах белеет кусочек рубашки. Он потянул за манжету правого рукава – и кусочек в прорехе исчез. Зато теперь слишком высовывался наружу рукав. Кальверо потянул за кусок рубашки, торчавший из прорехи в штанах, – теперь манжета исчезла. Он стал тянуть рубашку то за задний край, то за рукав, и они по очереди то показывались, то исчезали. Наконец, когда снова вывалился наружу рукав, Кальверо осенило, и он дернул за носовой платок в нагрудном кармане. И вдруг с удивлением увидел, что рукав втянулся. Теперь он принялся дергать за все поочередно – за штаны, за рукав и за носовой платок на груди. А под конец решил, что носовой платок, свисающий из кармана на груди, – пожалуй, наименее постыдное зрелище. После чего с умоляющим видом снова повернулся лицом к публике. Когда та угомонилась, Кальверо запел такую песенку:
Еще ребенком я узналО перевоплощении.С тех пор о нем лишь и мечталДо умопомрачения!Не страшно умиратьИ даже в гроб ложиться,Ведь все равно опятьМне суждено родиться!Но лишь бы не кустом,Не деревом скрипучимНе молью, не глистомИ не ежом колючим!В земле торчать понуро?Молчать и ползать хмуро?Все это не по мне!Мечтаю я о море,О воле и просторе!(Припев)Как хорошо сардинкой бытьИ плавать в глубине!Вот эта жизнь – по мне!Резвиться, носиться в пучине голубой!Никто мне не страшен – ни спрут, ни китобой!Ни белая акула, ни великан финвал!Ни скаты – ни медузы – ни девятый вал!Как хорошо сардинкой бытьИ плавать в глубине!Вот эта жизнь – по мне!
Отметив новосельеВ соленой глубине,Не ведая похмелья,Я заживу в волнеВсегда навеселе –Не то что на земле!Не то что на земле –Где пестики, тычинки,Где куколки, личинки,Где кочки да болота –Вот скука да зевота!Все это не по мне!Мечтаю я о море,О воле и просторе!(Припев)Как хорошо сардинкой бытьИ плавать в глубине!Вот эта жизнь – по мне!И не страшны ни бури, ни удочки, ни сети!Там весело и мокро – мокрей всего на свете!Как хорошо сардинкой бытьИ плавать в глубине!
(Кальверо восторженно раскинул руки в стороны)
– Ах, как хорошо быть сардинкой! И плавать на просторе, не зная в жизни горя! … Туда-сюда носиться, всегда играть, резвиться!
(оборачивается и замечает задник, на котором нарисовано море)
– А вот и море!
(пытается нырнуть туда и падает на голову)
Поднимается, смотрит на зрителей, прислонившись спиной к заднику, – и вдруг выпускает изо рта струю воды. Какая-то сила мощно толкает его сзади – и он летит вперед, чуть не падая в оркестровую яму. Встряхнувшись, он говорит:
– Наверное, начинается прилив. Странное дело – мне приснилось, будто я сардинка. Мне снилось, что пришла пора обедать, и я плыл и глядел по сторонам, высматривая наживку, и вдруг поравнялся с густыми зарослями водорослей. И там, среди них, мелькнули очень симпатичные плавнички. Ну да, так у нас в море и называют рыбок: плавнички. И до чего изящно она виляла хвостом – так плавно… Но она, похоже, попала в беду. Пыталась вырулить назад. И я прокричал: “Вы, кажется, на распутье? Помочь вам распутаться?” Она улыбнулась, и я подплыл поближе. Рыбка рассказала мне грустную историю. Она осталась одна-одинешенька на свете – вся ее родня погибла в пору великого лова сардины у берегов Корнуолла. А сейчас она искала подходящее место, чтобы выметать икру. Я сказал: “Погодите-погодите – в любую погоду! Здесь не место метать икру. Здесь живет одна шпана – сплошь акулы, больше никого. Зато я знаю укромное местечко, где можно спокойно нереститься. И если хотите, могу вас туда проводить – ах, простите! Я хотел сказать – могу показать дорогу”. В сезон нереста самец никогда не плывет позади самки, если только они не женаты. И вот я поплыл впереди… Просто чтобы доказать, что имею самые честные намерения.
