«Воображаю, что сейчас бубнит этот гривастый субъект своей блондинке. Наверное, что-нибудь насчет Пикассо заворачивает, а сам думает, как бы встретиться с ней в интимной обстановке». Блондинка повернулась, и Максимов узнал Веру. Сворачивать было поздно — он пошел вперед на ватных ногах.
— Привет! — мимоходом бросил он, но Вера улыбнулась и протянула руку. Пришлось подойти, и пожать руку, и смотреть в эти глаза и на смеющийся, что-то быстро говорящий рот.
— …Думала, что ты уже где-нибудь в Атлантическом океане. Познакомься, это Фома Бах.
— Приятно, — глухо буркнул гривастый, всем своим видом показывая, что ему на все наплевать.
— Что это за тип? — спросил Максимов, когда они остались вдвоем. — Интересная как будто личность.
— Очень интересная. Он студент художественного училища. Мы болтали о постимпрессионистах.
Максимов хихикнул. Вера удивленно подняла брови:
— Ты что?
— Да так. Не думал я тебя здесь встретить.
— Почему?
— Трудно здесь наукой заниматься.
— А я не наукой, я сюда хожу для…
— Понятно, для общей культуры. Как на абонементные концерты в филармонию, да? Доцент не боится, что ты одна? Тут ведь много всяких постимпрессионистов шатается.
Вера посмотрела на него исподлобья и тихо, с какой-то беспросветной горечью спросила:
— Почему ты всегда ехидничаешь, Лешка? Почему ты надо мной издеваешься?
«А почему ты не пошлешь меня к черту? Почему не ударишь по щеке? Почему ты стала такой противно беззащитной, как раскаявшаяся блудница?» — думал Алексей. Вдруг, увидев ее горькие глаза, он наконец почувствовал, что Вера уже не та девчонка, с которой он ехал на возу сена как-то во время работы в подшефном колхозе, с которой на первом курсе ходил на каток, с которой играл в капустниках. Он понял, что та Вера закончила свое существование и на него сейчас смотрит незнакомая женщина с неизвестными ему запросами.
Вера подняла голову, поправила волосы и улыбнулась, словно освобождаясь от тягостных мыслей сама и освобождая его.
— Который час?
— Восемь.
— Я ухожу. Может быть… проводишь меня?
— Момент, — неожиданно для самого себя заторопился Максимов, — только сдам журналы.
…Мокрый асфальт был усеян широкими кленовыми листьями. В зыбком свете фонарей казалось, что по тротуару недавно прошло бестолковое стадо гусей. Максимов и Вера медленно шли по гусиным следам осени. Алексей опустил голову и будто с большой высоты наблюдал взмахи своих тяжелых ботинок и частое мелькание Вериных замшевых туфелек. На Вере было новое пальто: суженный книзу мешок. Непокрытые волосы ее шевелил мокрый ветер. Дождя не было, но воздух был густо пропитан влагой. Казалось, его можно было пить, цедить сквозь зубы. Вопреки здравому смыслу, Алексей любил такую погоду и знал, что Вера тоже ее любит…
— …наверное, не раньше весны. Скучно? Это тебе только так кажется. Да, сплошная санитария и гигиена, но зато морские традиции… Что это такое? Этого нельзя объяснить словами. Да, все наши там же. Столбов-мудрец в пищевом секторе пристроился, обеспечил себе булку с маслом, а Владька, так же как я, на дежурствах. Чувствует себя прекрасно, развлекается. Черт его знает, где он сейчас. Да, друзья, ну и что? Очень уж он общительный. Сашка? Верно, с ним-то мы были как сиамские близнецы. Он сейчас в Круглогорье. Где-то на Онежском озере. Одно письмо получил большое. Вкалывает по-страшному, скучать некогда. Да, нам хорошо рассуждать здесь, а у него девушка в Москве. Именно у Зеленина. Что же в этом смешного? Девушка как девушка, на тебя немного похожа, только…
— Что только? — заглянув ему в глаза, спросила Вера.
— Ну, помоложе года на три.
— Нет, ты не то хотел сказать.
— Правильно.
Они молчаливо согласились не развивать эту тему. До Садовой, где они должны расстаться, было совсем близко. Они остановились, разглядывая консервные горки за витриной Елисеевского магазина. Вера вздохнула.
— Ты что? — спросил Максимов. Почему-то в этот момент она показалась ему какой-то удивительно близкой. Захотелось положить ей руку на плечо, вместе войти в магазин и взять чего-нибудь на ужин.
— Ничего, просто так, — ответила Вера и, помолчав, полуутвердительно сказала: — В общем, ты доволен своей теперешней жизнью?
— Доволен ли? Не знаю, еще не разобрался. Вчера мне показалось, что я скучаю по лечебной работе. Но зато передо мной перспектива — море!
— Насколько я понимаю, лечебной работы в плавании тоже будет маловато.
— Зато будет другое. Ты представляешь себе: увидеть весь мир? Я в детстве марки собирал, грезил дальними странами. Остров Тасмания! Марки, разноцветные кусочки карты, цифры, слова… Иногда появлялась шальная мысль: вдруг все это кем-то придумано просто так, для интереса! Ну, а теперь мне представляется возможность самому увидеть, понюхать и попробовать на вкус.
— А дальше что? Не будешь же ты весь свой век путешествовать?
— Не знаю. А почему бы и нет?
— Наскучит, потянет к настоящей работе.
— А это разве не работа?
— Какая же это работа! — сказала она убежденно. Он махнул рукой:
— Все равно. У меня нет пятилетних планов. Я человек, а не государство, а человек в наше время должен жить сегодняшним днем.
— Чушь! — резко сказала Вера. Максимов усмехнулся.
— Ты, как и все другие, тешишься самообманом. Ах, ах, планы на будущее, творческий труд… Ты произносишь слово «работа» с каким-то священным трепетом. Для чего люди работают? Работа для работы? Ерунда! Одни для того, чтобы есть, пить, защищать тело от холода, развлекаться, у других более высокие мотивы: ученая степень, известность, слава. Найдется только сотня-другая людей, какие-нибудь поэты-бессребреники, которые работают ради сокровенных минут созидания. Конечно, хорошо, когда работа интересная, но не она главное в жизни человека.
— Я не согласна с тобой, Лешка, — сердито сказала Вера. — Что же главное — еда?
— К сожалению, для многих.
— А для тебя?
— Для меня? А! — Он махнул рукой. — Не хочу, чтобы ты считала меня позером.
— Мое мнение для тебя что-то значит? — быстро спросила она.
Он с изумлением взглянул на нее. Вот это переходики! Но тут же он забыл все свои рассуждения, заметив странный, слепящий блеск в глазах Веры.
«Не может быть. Но почему не может? Что я, урод, кретин? Да нет, ведь мы шесть лет были друзья, и она не знает, что я ее люблю. Но почему она так странно смотрит?»
— Пошли, — сказал он, вынул сигарету и закурил. Только когда они подошли к автобусной остановке, он решил взглянуть Вере в лицо. Оно было печальным и изучающим. Алексею стало не по себе. Неожиданно она тряхнула головой, будто снова освобождаясь от чего-то тягостного, и улыбнулась своей спокойной, ласковой улыбкой.
— Послушай, Лешка, почему ты к нам никогда не зайдешь? Папа о тебе несколько раз спрашивал. Что из того, что я вышла замуж? Я знаю, Владька обижен, он ведь ухаживал за мной. Но мы же с тобой просто друзья. Не так ли?
— Совершенно верно, — холодно заметил Максимов. — Вот твой автобус. Я зайду как друг дома. Привет папе и… Доцент не рассердится?
Верино спокойное лукавство выбило Алексея из колеи. Он понял, что сегодня между ними произошло что-то такое, что помогло ей прочно захватить инициативу. И действительно, она рассмеялась, похлопала его на прощание по щеке и вспрыгнула на подножку.
Максимов остался стоять, провожая взглядом тяжелый горб автобуса, увозящего на Петроградскую сторону его любимую девушку. Потом он прицелился, метко бросил окурок в урну и отправился ужинать в кафе-автомат.
Это их дом
Порт не казался им теперь хаотическим, странным миром. Пройдя через главные ворота, они как бы отрешались от городской суетливой жизни, где все так сложно, и попадали в другой, стопроцентно мужской мир, где властвуют точные понятия: топливо, груз, спирт. В ночной тишине иногда отрывисто, как во сне, вскрикивали маневровые паровозы, долетали обрывки музыкальных фраз из репродукторов жилого поселка, гулко стучали по асфальту шаги. Максимов и Карпов шли в ногу очень энергично. Молчали и думали. Каждый о своем.
Алексей Максимов: «Я трепач, что ли? Перед Верой позирую нигилистом, а ведь люблю ее. Где логика? Завтра же пойду к Вере и скажу ей обо всем, пусть знает, А вдруг она начнет смеяться? Что ж, тогда все будет кончено. Рассказать Владьке? Нет, нельзя лишаться друга. Вдвоем идти легче в такую темень, Как солдаты, как в песенке Монтана. Позвякивает фляжка на боку, и весело шагается полку. А что сделал бы Сашка? Да, Сашка! Как он там, в своем Круглогорье? Чертов идеалист, придумал тоже… чувство своего окопчика… ответственность перед поколениями… Изящные словеса. Посмотрим, как он взвоет через год. Как бы не запил. Ну, хорошо, предположим, окопчик. Почему мой окопчик должен быть там, где скучно, нудно, паскудно? На фронте тоже — одни копались в земле, а другие взмывали в небо. Вот и буду взмывать и лезть туда, куда я сам захочу. В конце концов, мы всего лишь несчастные, маленькие людишки. Как это сказано в каких-то стихах; „…гости земли, мы пришли на один только вечер…“ Так стоит ли вообще драться? Нет, драться стоит. За любовь, например, стоит, за честь своей родины стоит драться, за социализм. Значит, я гражданин? Следовательно, я должен иметь чувство своего… Скорей бы в море. Там будет проще — только волны и небо. Разберусь. Обязательно попрошусь на „Новатор“. А пока надо бросить нытье и время использовать с толком: почитать всякие умные книжки, концерты послушать, на выставки походить».
