Выходило ли, что это мне навсегда?
Всю жизнь мне мириться с этими сомнениями в себе самом и в устройстве окружающей жизни? Всегда ли я буду чувствовать себя таким ничтожным, что от этого больно, и даже самый отчаянный вопль и рев из моей глотки оказываются на деле жалким скулежом? И так внезапно застывать посреди улицы и влипать в тротуар?
Всегда ли буду?
Всегда ли?
Всегда?
Страшные раздумья, но я отлип от тротуара и продолжил путь.
«Завязывай думать, – приказал я себе. – Не думай ни о чем». Но даже это ничто не было пустотой. Оно было мыслью. Мысль осталась, и канавы по-прежнему были полны туго набитыми потрохами большого города, выпущенными наружу.
Я не очень-то верил, что разберусь со всем этим сам, но все равно шел, пытаясь докопаться до какой-нибудь новой идеи, от которой жизнь снова станет веселее.
«Нельзя уж так переживать», – сказал я себе потом, добравшись до Центрального вокзала. Я потоптался у газетного киоска, разглядывая обложки «Роллинг Стоун» и прочего такого. Конечно, пустая трата времени, но я все равно. Будь у меня с собой деньги, я бы сел на электричку до набережной, чтобы поглазеть на мост и море с кораблями. Может, там оказался бы мим или еще какой бедняга, которому я все равно не смог дать денег, потому что их у меня не было. С другой стороны, будь у меня на электричку, глядишь, нашлись бы и на скромного уличного артиста. А может, и на паром через гавань. Может. Может…
«Может быть» стало меня раздражать, потому что без изменений осталось лишь одно – это самое «может быть», может быть, присохнет ко мне навечно.
Может, внутри у той девушки что-то возникло ко мне.
Может, у Сары с Брюсом все наладится.
Может, Стив вернется на работу и на футбольное поле быстро, как он сам думает. Может, однажды он перестанет смотреть на меня свысока.
Может, отец когда-нибудь станет мной гордиться, может, когда мы закончим работу у Конлонов.
Может, когда-то и маме не придется вечерами стоять у плиты и после целого рабочего дня готовить сосиски с грибами.
Может, я смогу готовить.
Может, Руб однажды вечером расскажет, что творится у него в голове. А может, он отрастит бороду до земли и станет каким-нибудь мудрецом.
Может, у меня когда-нибудь появится парочка хороших друзей.
Может, все это пройдет к завтрему.
Может, нет.
«Может, надо пешком дойти до Круглого причала», – подумал я, но решил иначе, поскольку без всякого «может» предки бы всыпали мне за поздний приход.
Пятьдесят раз прослушав парня по трансляции с его «Поезд с платформы семнадцать отправляется до Макартура», или куда он там отправлялся, я потопал домой, уже с обратной стороны наблюдая все свои сомнения. У вас так бывало? Как после каникул, если уезжал. Возвращаешься, и все вроде то же самое, но воспринимается как-то слегка иначе, чем до отъезда. Потому что смотришь задом наперед.
Так мне казалось и в тот раз, и, когда вернулся, я затворил нашу ломанную вялую калитку, прошел в дом и сел на диван. Рядом с той вонючей подушкой. Напротив Стива.
После получаса повтора «Напряги извилины» и куска новостей в комнату зашел Руб. Он сел, глянул на часы на руке и проворчал:
– Черт бы драл, маман прям тормозит с ужином.
Я посмотрел на него.
Может, я знал его.
Может, нет.
Стива я знал, потому что он проще. Успешные все такие. Они точно знают, чего хотят и как будут этого добиваться.
– Лишь бы не как обычно, – вступил я в разговор.
– Что?
– Обычный ужин.
– А, угу, – Руб помолчал. – Она ж другого не готовит, а?
Тут я должен признаться, что за все это нытье про ужин мне теперь очень стыдно, особенно когда столько людей на улицах попрошайничает на еду. Но, так или иначе, нытье случилось.
И, так или иначе, я был в восторге, когда узнал, что в этот воскресенье на ужин у нас не грибы.
Может, жизнь наконец начинала меняться к лучшему.
Опять же, может, и нет.
Я бегу.
Гонюсь за чем-то, чего, похоже, не существует, и то и дело говорю себе, что бегу за тем, чего нет. Говорю, что пора остановиться, но не останавливаюсь.
Город мечется вокруг меня в ярком дневном свете, но на улицах ни души. Никого в зданиях, в домах и квартирах. Никого нигде. Поезда и автобусы едут сами по себе. Они знают, что делать. Они дышат, но, кажется, только выдохами, без вдохов. Ровно источают бесчувствие, и я там один.
По дороге разлита кока-кола. Бежит в стоки, будто кровь.
Гудят клаксоны.
Хрипят тормоза, потом машины катят дальше.
Я шагаю.
Никого вокруг.
Никого вокруг.
Странно, думаю я, как это все работает – совсем без людей? Может, люди там есть, просто я их почему-то не вижу. Жизнь истерла их до полного исчезновения из моей видимости. Может, их поглотили собственные пустые души.
Голоса.
Я слышу голоса?
На перекрестке тормозит машина, и я чувствую, что на меня кто-то глазеет, – но это пустота глазеет на меня. Машина отъезжает, и я слышу голос, но он затихает.
Бегу.
Я гонюсь за той машиной, даже не оборачиваясь на пламенные светофорные «Стойте», что сверкают на меня красными ногами и бьют по ушам на случай, если я слепой.
А я слепой?
Нет. Я вижу.
Бегу дальше, город несется мимо, будто меня тащит какая-то нечеловеческая сила. Врезаюсь в невидимых прохожих, но не останавливаюсь. Вижу… машины, дорогу, столб, автобус, белую разметку, желтую разметку, перекресток, «Идите», поморгал, «Стойте», смог, канава, не споткнись, кафе, оружейный магазин, ножи дешево, реггей, диско, девушки-досуг, рекламный щит Келвина Кляйна – мужчина и женщина в белье – громадный. Провода, эстакада, зеленый свет, желтый, красный, все три, иди, стой, бегом, бегом, на ту сторону, Внимание при левом повороте, Говард Шауэрс, люк, «Спасите Восточный Тимор», стена, окно, спиртные напитки, «Ушел на обед, буду через 5 минут».
Времени нет.
Бегу, пока штаны не рвутся, а вместо ботинок не остаются мои собственные подошвы да клочки тряпья вокруг лодыжек. Пальцы кровят. Я шлепаю по коле и пиву. Брызги вверх по ногам, потом стекают вниз.
И никого.
Где все?
Где?
Лиц нет, есть движение.
Я падаю. Выключаюсь. Разбитой головой в канаву. Прихожу в себя.
Не сразу.
Все изменилось, и теперь люди повсюду. Всюду, где им и положено быть: в автобусах, в поездах, на улицах.
– Эй, – кричу я мужику в костюме, ждущему зеленого на перекрестке. Он вроде как что-то и услышал, но шагает прочь, едва загорается нужный сигнал.
Люди идут прямо на меня, и, могу поклясться, стараются затоптать меня.
И тут я понимаю.
Они шагают прямо по мне, потому что не видят меня.
Теперь я стал невидимкой.
10
Должен признаться: всю неделю мы с Рубом крутили старые фокусы. Опять. Ничего не могли с собой поделать.
Опять грабежи.
«Один кулак». Опять.
Ну а чем, на фиг, нам еще оставалось заниматься?
Идея, которую придумал я, – футбол, сокер или как его ни назови, на заднем дворе.
Вообще говоря, это надо было.
Прямо надо.
Честное слово.
Может, я затем предложил это Рубу, что после того облома со знаком он совсем повесил голову. Что и говорить: если у тебя все получилось, но потом ты все-таки придумал способ снова пролететь, тут, конечно, падешь духом. Руб даже не сознавал, насколько его это задело. Каждый вечер он молча сидел и скреб свою щетинистую челюсть зловещей скорбной пятерней. Волосы у него были, как всегда, сальные, свисали на уши и кусали его за спину.
– Идем. – Я упрашивал его играть.
– Не.
Так у нас обычно и шло. Я как младший вечно хотел, чтобы Руб чем-то со мной занялся: то в «Монополию» поиграл, то мяч попинал во дворе. А Руб старший, за ним всегда оставалось решение и последнее слово. Если ему не хотелось чем-то заниматься – мы и не занимались. Может, поэтому я всегда так охотно шел с ним на «грабежи» – просто потому, что он хотел, чтобы я пошел. Попытки заняться чем-нибудь вместе со Стивом мы оставили много лет назад.
