Я искренне рад, что возвращаюсь туда, откуда по глупости вырвался. Да, наверняка, там меня ждет смерть, окончательная и бесповоротная. Но я нисколько не боюсь ее, и более того — я ее жду. Это неправильно, когда в мертвое тело попадает живой разум со всеми его желаниями, мечтами и памятью о настоящей живой жизни.
Что там Анна спрашивала про душу?.. Да, ошибка природы, сбитой с толку иммунормом, заключается в том, что душа не покидает мертвое тело. Душа остается в трупе и пытается продолжать жить в нем, как ни в чем не бывало, как в живом. И чем больше позволяет себе душа, тем ей делается хуже, больней.
Но ничего, теперь все будет хорошо.
Теперь будет смерть — легкая и безболезненная.
Но вы, живые люди…
Я имею полное право пожалеть о том, что умерев, не стал зомби, или вампиром, или еще какой-нибудь подобной дрянью, фантазиями о которой вы так любите щекотать себе нервы. Людоеды с ненасытной жаждой крови — это как раз те мертвые, которых вы заслуживаете!
Ничего, ничего, иммунорм еще не закончил свое шествие по планете; сатана так легко не отказывается от задуманного. Представьте, сколько этой дряни попало в страны третьего мира, во все эти зимбабвы и анголы. И никто в тамошнем бардаке не запретит его к использованию. А потом наверняка появятся подпольные лаборатории, которые научатся получать иммунорм… И однажды наступит день, когда нас, мертвых, станет больше, чем вас, пока еще живых. И тогда уже вы будете гнить в лагерях, которые сами же и построили…
Я открываю глаза и, повернув голову, встречаю обращенный на меня взгляд Анны.
— О чем ты думал? — спрашивает она. — Ты улыбался.
— О том, что все будет хорошо, — отвечаю я.
Хочется пить. Наша бутылка давно была пуста. Да и все равно у меня ее выбили из рук перед посадкой в машину.
— А разве может быть все хорошо? — поднимает брови девушка.
Я не отвечаю, потому что не знаю, что ответить.
Четверо наших попутчиков тупо и равнодушно смотрят на то, как мы жестикулируем. Выглядят они плохо — наверное, был большой до-реанимационный период.
— Я боюсь остаться одна, — говорит Аня. — Боюсь, что нас разведут по разным камерам.
— До камеры дело, может, и не дойдет, — улыбаюсь я. — Но если что, держись за меня покрепче.
Я тоже не представляю себе прежнего одиночества. И если нас не убьют сразу, я сделаю все, чтобы… А что, собственно, я могу сделать?..
16
Когда дверь фургона открывается, я вижу лагерь.
Но это не тот лагерь, в котором мы были. Нет знакомых бараков, плаца и бетонной стены. Есть коридоры из густо переплетенной колючей проволоки и подобие камер — огороженные той же самой колючкой участки земли под открытым небом.
Ух ты! Да это ж прямо курорт по сравнению с нашей зоной! День и ночь на открытом воздухе, когда над головой то солнце, то звезды. И можно лечь, потому что в «камерах» довольно свободно.
Значит, нас привезли не в ту зону, а — в другой лагерь. Спасибо менту-водителю, который не захотел везти нас в отделение! Ведь по ориентировке нас обязательно вернули бы в наш прежний лагерь. А теперь… Теперь найдите-ка нас, попробуйте!
Мы вылезаем из машины и оказываемся в коридоре, образованном двумя рядами солдат в ОЗК и противогазах, за которыми не видно лиц и глаз. Все тот же кошмарный сон, от которого нельзя проснуться!
Человек с нашивками мамлея поверх защитного костюма осматривает нас.
Мы с Аней стоим, крепко взявшись за руки, всем своим видом давая понять, что мы неразлучны, что мы — единое целое. Мамлей задерживается возле нас, осматривает с ног до головы, зачем-то даже оттягивает кожу на руках, под локтем, прокатывает ее между пальцами.
Потом делает знак двум ожидающим солдатам, и те расталкивают нас по разные стороны — четверых наших спутников в одну, нас с Аней — в другую. Деление по принципу консервации, наверное. Те-то четверо совсем плохи. У одного из них, когда офицер проводил свой тест, кожа на руке просто оторвалась, как кусок старой мебельной обивки, и теперь висит, открывая серое, надорванное щипком лейтенанта, мясо.
Я смотрю на огороженные участки, в которых обитают рецидивисты, и вижу, что мужчины и женцины содержатся в них вперемешку, так же, как и в нашем старом лагере. Значит, у них нет никаких особых причин разделять меня и Анну по разным «камерам».
Сначала солдаты уводят тех четверых и вталкивают их в ближайший большой загон, где собраны несколько десятков плохо сохранившихся трупов, и довольно тесно. Потом возвращаются за нами и делают знак следовать за собой.
У входа в наш загон, где стоят и лежат мертвецов десять, не больше, нас заставляют лечь на землю, и человек в ОЗК, с красным крестом на белой повязке на рукаве, делает нам укол.
Это что за новости?! Профилактика гриппа? А почему шприц не одноразовый?!
Я улыбаюсь собственной внутренней шутке и Ане, которая с тревогой смотрит на меня.
Ничего, ничего, девочка, успокойся. Что они могут нам сделать, сама подумай! Максимум, что они могут — это убить нас, помочь нам сбежать от вечности. Ты ведь хочешь от нее сбежать?
Влив нам в предплечье по дозе прозрачной жидкости, врач записывает что-то в блокнотик и ставит фломастером номера на наших шеях. Потом кивает солдатам, которые поднимают нас и вталкивают в загон.
— Что они с нами сделали? — тревожно спрашивает девушка, едва за нами закрывают дверь — ставят на место деревянный щит, обтянутый колючей проволокой.
— Не знаю, посмотрим, — пожимаю плечами я. — Больно все равно не будет, не бойся.
Интересно, какой смысл они находят в колючке? Ведь опасна она только для самих же солдат, поскольку может и порвать защитный костюм и поранить, занеся инфекцию. А для нас она не может стать никаким сдерживающим фактором.
— Это не тот лагерь, — продолжает Анна.
— Вижу, — киваю я.
— Я боюсь.
— Чего, глупенькая? — улыбаюсь я. — Смерть ты уже пережила, а это, говорят — самое страшное.
Я озираюсь по сторонам, оглядывая место, в которое мы попали.
Лагерь совершенно очевидно временный. Огромная пустошь посреди которой наспех огорожен большой участок, поделенный на секции-загоны для рецидивистов. По периметру кое-как натянута металлическая сетка, между высоких железных столбов. На каждой стороне, через равные промежутки, по три деревянных вышки для охраны. В стороне от лагеря стоят несколько вагончиков и дымит солдатская кухня, огорожен колючкой небольшой автопарк…
Через какое-то время в загон входит тот же человек с красным крестом, в сопровождении троих солдат. Он заставляет нас с Анной подняться с земли и осматривает наши предплечья, прикладывает к месту укола линейку.
Реакция Перке, что ли?
Я улыбаюсь своей мысли, а доктор некоторое время смотрит на меня сквозь очки противогаза и вдруг — дружески хлопает по плечу. Я не вижу его лица, но не сомневаюсь, что он улыбается!
Ни хрена себе! Куда же это мы попали?! Может быть, это так выглядит рай?..
Анна недоуменно смотрит на происходящее, вопросительно заглядывает мне в глаза.
— Что это было, — спрашивает она, едва за доктором закрываются ворота.
— Не знаю, — качаю я головой. — Думаю, здесь проводят над рецидивистами какой-нибудь эксперимент. Может, обкатывают лекарство от рецидива… Представляешь, если мы вдруг оживем?!
Анины глаза загораются надеждой.
Зря я это сказал. Уж кому, как не мне, знать, что никакого оживления быть не может.
Хотя… Ведь один раз мы уже ожили!
Я обнажаю предплечье и осматриваю место укола. Если там что-то и есть, то я ничего не различаю — все одинаково серо, ни опухоли, ни язвы, ничего.
И я даже представить не могу, чего бы такого мог вколоть нам доктор. Может быть, иммунорм? Но зачем бы это?
По коридорам между секциями раз за разом прохаживаются автоматчики, по одним им известному маршруту, осматривая импровизированные камеры.
Служба здесь, похоже, организована неплохо, но вот безопасность — ни к черту. Ведь вся эта куча мертвецов, если она вдруг вздумает сговориться и поднять бунт, снесет эти невинные ограждения на раз и просто задавит военных своей массой. И не помогут солдатикам их автоматики, тем более, что вряд ли все они тут стреляют как Дерсу Узала, и не многие из них в суете и панике бунта вспомнят, что стрелять нужно строго в голову.
Аня подходит ко мне ближе и тоже долго всматривается в место укола, но только пожимает плечами.
Один из сокамерников машет в нашу сторону рукой, вроде как: забейте, все равно ничего не поймете.
Все здесь наподобие нас — неплохо сохранились, явно с непострадавшим интеллектом. Но языка глухонемых, похоже, никто не знает, да и разговаривать особого желания не испытывает. Во всяком случае, махнувший нам равнодушно отворачивается в ответ на мою попытку заговорить с ним.
