I. Вы правы: современный традиционализм — это путь индивидуалистов, которые не оставляют учеников по определению. Вообще традиционализм потребовался человеку прошлого рубежа веков. Очевидно, оттого, что он к концу XIX в. почувствовал себя вне , оторванным от почвы. Что он живет в полностью профанном мире. Где нет ничего святого, ничего важного, ничего серьезного. Что или где-то есть волшебная страна спасения — Агартха, Шамбала, в общем, страна Востока, и надо её во что бы то ни стало найти, или — гори всё синим пламенем.
T. А почему, кстати, синим? Поговорка явно алхимического происхождения.
I. XX-й век принадлежит таким, как Гессе, Элиаде, Генон, Блок, Андреев, Стефанов. Это век индивидуалистов, героев, идущих по пути надежного овладения вечным и неизменным — Единой Традицией. Всех их объединяет одно. Они искали вход. А найдя его, искали выход. Мир в обычном свете показался им скучным. Их увлекло то, что к началу века волшебное, сокровенное обнаруживает механику, структурное единство и соответствия. Путь через текст все к большему знанию — был их путем к откровению. Эти люди читали и через чтение и письмо что-то открывали. Все мы застали этот мир и читали. Теперешняя молодежь уже так читать не будет.
T. Ну, это вы зря. Молодежь очень этим интересуется.
I. Чем? Фэнтези?
T. Хотя бы. Фэнтези тоже по-своему вводит в традицию.
I. Ну, нет, извините. Фэнтези — это чистый модерн. Ведь там главное что? Множественность миров, серийность. Так же и у наших "традиционалистов". Единый мир традиции для них стал мирами. Структурно единые миры и в числовом отношении мистически обозримы, исчислимы и познаваемы. Между тем мир традиции — не структуры, но особенное и горизонт, который всегда остается иным. Традиция — пространственна, не позади, но всегда впереди. Традиция — протяженность.
S. Да, и я хочу сказать, что в так называемом "традиционализме" традиции меньше всего. Весь этот так называемый Генон, и всё, что существует сегодня в мире под вывеской традиционализма, — совершенно не традиционно. Всё это — романтический модерн. Модернизация традиции. Настоящий традиционализм может быть только у носителей традиционного сознания и, конечно, без всякого "изма". На мой взгляд, о традициях больше говорить не имеет смысла. Был смысл, когда все они находились под запретом и никто почти не имел доступа (кроме получивших традиционное, в нашем случае православное, воспитание). Имеет смысл говорить о традиции, которая входит в нашу плоть и кровь, буквально. Слава Богу, время традиций миновало. Наступило время Традиции. В этом, на мой взгляд, главное отличие сегодняшнего "мистического бума" от того, начала 90-х. Там господствовал голый бешеный интерес и полная демократия, в смысле смешения. Интерес — это безразличие, неумение различать. А сейчас различия становятся всё более отчётливыми. И скоро каждому придётся сделать единственный и конкретный выбор. Я, если говорить обо мне, никогда не предпочту жрецов Ваала святому пророку Илие.
L. Предлагаю лозунг момента: от традиционализма — к традиции!
T. Не понимаю я, о чем вы. Ведь Традиция и так одна.
S. Всё дело в том, что традиция не одна . Нет и не было никакой "Единой Традиции". Это выдумки от лукавого.
T. А сколько же их было?
S. Две, по крайней мере.
T. Вы тоже гностик — вот что я вам скажу, не меньше Стефанова.
S. Нет, я-то, смею надеяться, верующий. Знаете, что говорил Александр Блок? У меня, говорил он, было всего две девушки. Одна — Люба, а другая — все остальные. Так же соотносятся и традиции. То, что называют Единой Традицией, есть на самом деле множество традиций без какого-либо единства. Вернее, между ними много общего, но нет единства. Потому что единство — это прерогатива Любы. А Люба на самом деле одна.
T. Вы имеете в виду Вечную Женственность?
S. Нет!
T. Кто же одна?
S. Не одна, один. Тот, Кто есть сущий. Тот, о Ком сказано: есть единое на потребу .
L. Простите, но мне так и не стало понятно, зачем мне читать Стефанова и зачем нужна традиция в нашем замечательном современном мире. По-моему, это всё какая-то экзотика… И чем плохо открытие границ, прогресс, прозрачность, смешение, демократия?
T. Я вам отвечу словами двух традиционалистов — К. Крылова и Генона, которых сочувственно цитирует наш Автор: "Традиционализм исходит из того, что ничто хорошее "прогрессировать" не может". И: "Демократия является ничем иным, как отражением в плане политики того отрицания духовности, которым характеризуется современная наука и культура". Традиция необходима для спасения. Вне Традиции спасения нет.
S. Я бы уточнил: вне какой традиции? Господь сказал: вне Церкви нет спасения. И ещё: Я есмь дверь… В "скважинах между мирами" я наблюдаю тысячи дверей и полную демократию. Все со всем смешивается: исландские рыцари, чернокнижники, розенкрейцеры, буддизм… И где-то между ними, наряду со всеми, Христос. Именно тем и плоха демократия, что человек лишается защиты от воздействия демонических сил. Тем, что людей "расчеловечивают", как любит выражаться наш Автор, прямо с пеленок. Тем, что в этом мире "расчеловечили" и "разбожили" Христа.
I. Осознавая это, наиболее продвинутые интеллектуалы ХХ века стали искать подлинное — Традицию. Вот, например, Генон, как пишет наш Автор, избрал Каир, чтобы окончательно слиться с той средой, которую он считал оплотом традиционализма. Но традиция никуда не ушла. Абсолютно ложный модернистский ход — искать традицию, обратившись вспять. Вот мы сейчас восстановим всё, как было, и станем традиционными. Основное свойство традиции — это не отрицание современного мира, это вообще не отрицание. Отрицание чего-то во имя чего-то другого — это коренное свойство модерна. Традиция же — тянется. Традиция ничему себя не противопоставляет. Она, наоборот, вбирает и включает в себя всё, все впитывает и поглощает. Она всё объясняет из самой себя, и её невозможно ничем подвинуть, изменить. Она знает всё, что происходит и что может произойти. А если вдруг не знает и обнаруживает свою неспособность дать ответ — значит, наступили последние времена.
L. Значит, наступили последние времена? Стефанов ничего не говорит об этом?
R. Нет. Но "Контекст" готовит книгу его предсмертной прозы. Может быть, там будут какие-то пророческие слова?
I. А "Скважины между мирами", наверное, будет правильно рассматривать как Предисловие.
И Я
Леонид Бородин: «СЧИТАЮ СЕБЯ РУСИСТОМ» (Беседа с Владимиром Бондаренко)
Владимир БОНДАРЕНКО. Хочу взять быка за рога. Вопрос в лоб: кто вы, Леонид Иванович Бородин? Когда присудили премию Александра Солженицына, в газетах стали писать, мол, есть такой писатель-одиночка, сам по себе. Так ли это? Или очередной миф либеральной прессы? Мне помнится, ты сидел свой первый срок не как политический одиночка, а как член движения, политической организации? Да и журнал "Москва", которым ты руководишь, тоже внегрупповым не назовёшь…
Леонид БОРОДИН. Если иметь в виду какие-то литературные течения, в этом смысле, может быть, они и правы. Ни к каким течениям, направлениям я не принадлежу. Скажем, к "деревенщикам" меня трудно отнести, да и сам я таковым себя не ощущаю. Хотя писателей этого направления ценю и уважаю… Может быть, меня можно назвать одиночкой, в том смысле, что я появился в литературе как бы сбоку, не проходя пути, общего для всех писателей в советский период.
В.Б. Как ты думаешь, что входит в понятие "русская национальная литература"? И что не может входить в это понятие?
Л.Б. Вся наша классика — это и есть русская национальная литература. В том числе и наши нигилисты, и тот же Чернышевский. Мне Чернышевский не нравится, кажется скучным. Но это — русская литература. Так же, как и "Мать" Максима Горького. Такие книги можно ругать, критиковать, пенять за малохудожественность, но тем не менее всё это тоже русская литература. Я не в восторге от Салтыкова-Щедрина, но и он — классик русской литературы.
В.Б. Тогда и Барков — тоже русская литература…
Л.Б. Нет, по уровню Барков — уже не литература. Это окололитературное явление, ближе к графоманству.
В.Б. Кто из писателей повлиял на тебя?
Л.Б. Два разных больших писателя. Фолкнер и Лихоносов. Совершенно необъяснимо. Почитав Фолкнера, сразу начинал писать под Фолкнера. Если сейчас посмотреть внимательно на "Третью правду", увидишь, что первые страницы — чистый Фолкнер. Перед этим я кончил читать его "Город" и стал автоматически писать в его интонации. То же самое после чтения Виктора Лихоносова. Я тогда работал над "Годом чуда и печали" и вовремя спохватился. Забросил написанное и взялся заново. Необъяснимо, почему на меня так влияют эти два писателя. Их мне просто нельзя читать, когда я что-то пишу. Хотя залыгинский и распутинский язык не слабее, чем язык Лихоносова, но они меня так не завораживают. Был еще случай, когда я уже напечатал "Женщину и море", абсолютно не думая о Лермонтове. После школы "Тамань" ни разу не перечитывал. Видимо, что-то лермонтовское так запало, что я написал свой, как нынче говорят, ремейк. После публикации в "Юности" звонит мне приятель и говорит: "Здорово ты в "Тамань" врезался!" Помню, я аж в трубку покраснел. Действительно, такая параллель во всём. Видимо, какое-то лермонтовское влияние есть.
