Наше время отмечено пристальным вниманием к историческим метаморфозам — превращениям одного в другое: деспота в героя, героя в антигероя… Вчера Советский Союз был для многих «злом», но сегодня мы уже мыслим не так плохо и начинаем понимать, что мы потеряли… Хотя, собственно, почему только наше время? А пушкинский "Медный всадник", в котором сталкиваются воля (читай личная свобода) маленького человека с неумолимыми, железными надличностными законами Бытия: грозная Стихия и Медный всадник — символ государственности здесь слиты в метафизическом единении. Со стихией, как и с глубинными тектоническими подвижками государственных основ, которые происходят не по человечьей воле, не поспоришь с позиций маленьких "хочу — не хочу" или "мне это не нравится"… Так вот, наше время (или пласт исторического пространства, пронизанный не понятыми пока космическими влияниями и энергиями) через книги лучших писателей и исследователей (например, Л.Н. Гумилева) возвращает нас к пониманию простейшей истины, на собственном опыте постигаемой уже в юности: если расшиб лоб о притолоку, не серчай не кляни ее, а будь внимательным и пригнись в следующий раз пониже. "Смирись же, гордый человек!" — эти слова здесь весьма кстати…
Судьба, понимаемая как долг и предначертанность пути человека во временном пространстве, метафизические предпосылки к развитию исторических событий — вот стихия, которая сразу же захватывает читателя романа Н.Лугинова "По велению Чингисхана" (Москва, Современный писатель, 1998). Уже в его начале в неспешное повествование — своеобразную вязь монгольских родовых имен — вплавляется рассуждение автора (читай: летописца или сказателя) о течении поколений, несущих в себе характер праотца. Вслед за рассуждением о мудрецах-долгожителях, ведающих будущие судьбы и называемых в народе "оком земли", вырастает мысль, знаковая для всего пространства повествования. Автор вручает нам здесь путеводную нить, которая поведет внимательного читателя сквозь все романное пространство. Говоря о судьбах родов и характерах, в них повторяющихся, он, как бы мимоходом, замечает: "Впрочем, все это важно лишь для избранных, веками, из поколения в поколение с гордостью отстаивающих имя «родовитые». Простым же смертным, челяди или рабам, которым все равно, какие они и каким будет их потомство, подобное внимание к характеру и делам предков ни к чему: их удел личная свобода…".
Какое великолепное, сильное, говорящее о многом противопоставление! Вот так на авансцену повествования выводится одна из генеральных идей романа — о двух человеческих свободах: истинной свободе, ограненной (и тем ограниченной), как драгоценный алмаз, до бриллиантового блеска и красоты законами рода и памятью предков, ответственностью перед соплеменниками и потомками, и свободой низшей, так называемой «личной», — безответственной и бесперспективной для человека, обрекающей его на тлен при жизни и после смерти… Замечу, что пушкинский Алеко, изгнанный из табора, определен старым цыганом как «гордый» человек, что в контексте прочитывается как «пустой», ничем не связанный. То есть попросту несуществующий. Мираж, пустое место. Старик говорит: "Мы дики, нет у нас законов…" Но тут же: "Ты не рожден для дикой доли, Ты для себя лишь хочешь воли…" Какая же адская бездна лежит между «дикой» жизнью и пропастью "личной свободы" человека, желающего жить только для себя! Даже дикая, беззаконная, по определению старого цыгана, жизнь в таборе — есть общественная по своим устоям жизнь. Истинная свобода кочевой жизни возможна только в оправе и огранке таборных правил. Роман Н.Лугинова — о свободе в оправе и огранке Великой Империи Монголов, об ответственности солдата империи перед могучим и суровым Ликом этой свободы.
Писатель с поразительной достоверностью воссоздает картины глубокой исторической давности так, будто пишет жизнь с натуры, во всех ее мельчайших подробностях. Вот, например, сцена охоты, живо нарисованная во второй главе романа. Она непременно доставит эстетическое удовольствие читателям — ценителям литературного мастерства исторических романистов, блестяще справляющихся с задачей создания ретроспективы быта и характеров своих героев.
"Охотники, тремя сюнами — сотнями верховых, словно сетями охватив местность, спускались в низину, сжимая кольцо. Их гортанные крики и топот лошадиных копыт слагались в кровожадно нарастающий гул, сотрясая устланную снегом степь, выгоняя зверя из норы, из теплого логова, сбивая с привычных троп, пугая и тесня малого и большого.
— Держать строй! — прерывая гул, раздался грозный рык джасыбыла, распорядителя охоты.
Аргас невольно глянул на младшего сына, который скакал по левую от него руку: молодые в нетерпеливости часто вырываются вперед, нарушая цепь. Нет, его Мэргэн мчался, будто воин в бою, припав к гриве, чуть склонившись с коня, цепко глядя перед собой, устремленный вперед, но не нарушал строя. Теплый, собачий язык нежности лизнул сердце Аргаса, и старик мысленно ругнул себя: старуха мать и без того заболовала меньшенького, как говорят, поскребыша, и сам он с ним не по-мужски мягок…
Откуда-то из под ног коня выскочил заяц и запетлял, теряясь в снежной белизне. Тотчас вжикнула слева тетива. Стрела с пестрым оперением воткнулась перед зайцем. Вторая стрела, выпущенная сыном через миг, угодила в заячий след… Аргас держал зайца на прицеле, но не торопился, зная, что косой обязательно присядет…
Третья стрела с пестрым оперением настигла во всю прыть мчавшегося зайца.
— Хороший выстрел, — похвалил отец. — Но почему не выжидаешь, когда заяц присядет?
— Хотел проверить себя.
Сын, пытаясь скрыть радость, торжество победы — ведь он опередил отца, старого охотника! — степенно спустился с лошади, собрал стрелы, добычу привьючил к седлу. Аргас же вновь подумал: надо строго наказать старухе, чтобы не потворствовала своему любимчику Мэргэну… А то, может, отослать его к старшему, в железные руки?..
— Тот, кто может сразить бегущего зверя — хороший стрелок. Но хороший стрелок — это еще не хороший охотник, — проговорил Аргас, пришпорив коня.
Мэргэн после этого сразил од
ного за другим еще двух зайцев и трех тарбаганов, стреляя только в бегущего зверя. Движения его были стремительны, точны, глаз необыкновенно цепок. Отец, вида не подавая, с радостью принимал свое поражение в этом негласном споре с сыном.
Меж тем кольцо охотников сужалось. Смыкая ряд, они стали продвигаться совсем медленно, стреляя в мечущуюся дичь. Аргас замечал: с десяток стрел метнулись в бегущего наперерез кулана, но впилась ему в бедро одна, знакомая, с пестрым оперением…
По цепи охотников передали приказ остановиться. Наступало время настоящей, большой охоты. По обычаю, право первых выстрелов принадлежало тойонам и уважаемым старикам. Аргас, все более охватываемый звериным предощущением добычи, молодея от азарта, уже выбирал, метил цель, ожидая команду.
— Сегодня право первой охоты получат юноши, впервые вставшие в стремена рядом со взрослыми, — раздался голос распорядителя охоты Мухулая.
Мальчишки, среди них и Мэргэн, выехали вперед. Ах, как горели глаза их, с какой единодушной верноподданностью устремлялись взгляды в сторону Мухулая, как играла в юнцах каждая жилочка!.. Глядя на них, Аргас заново переживал давно знакомые ему, понятные чувства, тем более что среди подростков был и его младшенький…
Молодых разбили на арбаны — десятки, назначили арбанай-тойонов — десятников. Мэргэн стал одним из арбанай-тойонов. И на глазах, как по волшебству, из ликующих юнцов мальчишки превратились в организованных, собранных, суровых охотников-воинов.
— Кюр-р! — сорвал их с места клич, зовущий вперед. Ряды устремленных к цели юных охотников были подобны монолиту. И так же чеканно, на едином дыхании, по новому приказу они встали как вкопанные. Звери, стиснутые в кольце, притаившиеся в зарослях тальника, словно в такт людскому движению, затравленно бросились в разные стороны — прямо на охотников. Окрестность пронзил запальчивый посвист стрел!..
— Хар! — прогремела команда. Юноши бросились назад, по своим местам. Вновь быстро образовали строй. Запоздавшую десятку джасыбыл пригрозил отстранить от охоты…
В дело со всей мощью вступали опытные охотники (…)
Скоро загремел бубен, возвещая о конце охоты. Аргас наконец-то разыскал глазами Мэргэна: тот, совсем, кажется, забыв об отце, скликая свою десятку, как и положено, направлялся к центру на построение…"
Не правда ли, очень живая, как бы списанная с натуры картина! И если бы не тюркские имена и термины, то она чем-то до боли знакомым напомнит многим сцены русской охоты, азартной погони за зверем, — ностальгическая нота дворянских утех прошлого века в русской прозе… Но есть в этом фрагменте романа и другое, более важное для понимания задачи автора. Просмотрите, как точно строится линия отношения старого и опытного воина-отца к охотничьим (читай — воинским) умениям и успехам сына и других юношей. Да, на его глазах "… как по волшебству, из ликующих юнцов мальчишки превратились в организованных, собранных, суровых охотников-воинов". А как при этом горели их глаза и с "какой единодушной верноподданностью" устремлялись их глаза в сторону их командира джасыбыла — распорядителя охоты! Вот вернейший рецепт из времен стародавних воспитания в мальчишках самых настоящих и необходимых воинских качеств и навыков. (А вспомним-ка сцены охоты в романе Льва Толстого "Война и мир": не так же ли мчались русские юноши, испытавшие азарт и бесстрашие погони за зверем, на полях сражений в Отечественной войне 1812 года?) Все это невольно заставляет задуматься о положении в современной армии, в которую силком загоняют обритых наголо, словно каторжан, пацанов, пуганных уже "на гражданке" рассказами о зверствах «стариков», об издевательствах, голоде и бесправии, царящих там…
