Демид Пивторакожуха сказал Степану Чуйкову:
— Вот и гетмана нашего увидишь.
— В гости к тебе, пожалуй, напросится, — пошутил Степан.
Демид промолчал. Сказать по правде, сам чувствовал какое-то беспокойство, не понимая: отчего оно?
Григорий Окунь — тот, узнав от Демида, что гетман будет в Веприке, почесал в затылке, прищурил глаз, поглядел хитро на Пивторакожуха, предложил:
— А не ударить ли челом гетману на проклятого Медведя и его хозяина пана Гармаша? Вот те крест, не помешает…
Чуйков ответил:
— А что из этого выйдет? Гетман уедет, Медведь и Гармаш останутся. Вот и обожжешься. Только пузыри у тебя на руках выскочат.
— На Низ сбегу, — решительно ответил Окунь. — Нет сил глядеть на воровство Медведя да Гармаша…
— Погоди. Убежать всегда успеешь. Посмотрим, как дальше жизнь пойдет, — успокоил Демид, сам, однако, не уверенный в своем совете, хорош он или плох.
Гетмана ожидали в воскресенье, а прибыл он в Веприк в понедельник рано утром.
Вместе с Хмельницким приехали на рудню московский стрелецкий голова Артамон Матвеев, Капуста, Носач, Иванич, Выговский.
Гармаш держался поодаль. Только кивком головы указывал Медведю — мол, так или не так. Хлеб и соль на деревянном блюде, накрытом рушником, подали гетману работные люди — рудники Шаповаленко и Возный.
Хмельницкий взял из закопченных рук блюдо, прижался устами к черствому караваю и передал Носачу; тот ткнул его в руки сотнику Мартыну Терновому, который шел позади.
Демид Пивторакожуха стоял в стороне. Подумал: хорошо-таки поступил, уговорив Степку не показываться на глаза генеральной старшине. Ведь еще в субботу вечером Медведь, словно невзначай, сообщил:
— Державцы из Остра разыскивают какого-то солдата стрелецкого, разбойника, который воровство великое учинил… — Помолчал и хитро спросил: — Уж не твой ли это родич часом? А?
— А если мой? — переспросил Демид, понимая, что хитрить с Медведем ни к чему. — Плетешь, управитель, такое…
Медведь подергал свою реденькую бородку, посоветовал:
— На всякий случай ты его припрячь, оно лучше будет.
А сам подумал: «И для меня лучше: про сверловку пушек водяным способом рассказывать мне будет вольготнее».
Так и сделалось. Когда начали новые пушки осматривать, Медведь, рассказывая, так и подпрыгивал. Окунь только плечами пожимал. Вот брехун! Ишь как выворачивается!
Гармаш прятал в пригоршню улыбку. Пусть позабавится. Оно и лучше, что не показывает того разбойника. Все равно успел уже шепнуть Лаврину Капусте, что беглый стрелец здесь, в Веприке, укрывается. Теперь на что он ему? Кому нужен? Из Разбойного приказа, говорил генеральный писарь, уже вторая грамота пришла про того Степку Чуйкова. Городовой атаман приказал настрого: «Разыскать!» Что ж, Гармаш и в этом деле проявил свою догадливость и ловкость.
Гетман со старшиной осматривали домницу, поставленную Демидом. Гармаш, понимая, что это ко времени и будет приятно гетману, подтолкнул легонько Пивторакожуха в плечо, сказал угодливо:
— Вот он, золотых рук мастер, ваша ясновельможность, — Демид Пивторакожуха.
Хмельницкий ласково протянул руку Демиду.
— Старый приятель, — пояснил спутникам. — Как поживаешь, пане брате?
— Хорошо, пан гетман, — ответил Пивторакожуха.
— Хвалят твое железо, сказывают обозные люди — не крошится, добрые ядра из него. За это спасибо тебе мое великое.
Демид с удивлением смотрел на гетмана. Был уже не тот, каким встретил его в январский день в Переяславе, Похудел вроде, и не такие ровные и широкие плечи, как тогда были. Даже кунтуш из дорогого кармазина с подбитыми синим адамашком отворотами точно с чужого плеча на гетмане. Из-под высокой с собольей оторочкой шапки свисали на лоб седые волосы. Только длинные черные усы были гетманские. На губах играла ласковая улыбка, а глаза из-под бровей глядели испытующе и сурово. Казалось, другое видели перед собой, а не рудню, домницу и кучку работных людей, толпившихся поодаль.
— Нам еще много пушек и ядер надо, — проговорил тихо Хмельницкий, обращаясь к Демиду. — Вскорости новый поход…
Демид проследил его взгляд, скользнувший поверх толпы, куда-то далеко, в степь, лежащую вдоль Черного шляха, за частоколом рудни.
Затем старшина с гетманом пошли глядеть на испытание пушки, недавно только законченной. Носач засучил рукава кунтуша, лихо забил заряд войлочным пыжом, сам вкатил в дуло ядро, сам зажег фитиль, поднес к запальнику и отскочил в сторону.
Пушечный выстрел расколол степную тишину и долгим эхом пошел над долиной Веприка.
Хмельницкий, взявшись за бока, засмеялся.
— Хороший из тебя пушкарь, Тимофей!
Генеральный обозный раскраснелся.
— С этого начинал десять лет назад, — сказал не без удовольствия, точно хотел напомнить всей старшине — не с полковничьими перначами в руках родились.
Обедали гости у Медведя в дому. Гетман сидел на почетном месте. Ел и пил мало. Гармаш то и дело вырастал за спиной, угощал то тем, то другим. Подливал в серебряную чарку вина из округлого медведика, приговаривая:
— Заморское, ваша ясновельможность, из самой Венеции.
Хмельницкий на эти слова только глазом повел. Гармаш закашлялся, проворно отошел в сторону. Выговский поднял кубок, встал.
— Думаю, пан гетман, следует здоровье папа Степана Гармаша выпить. Хорошее дело начал. Хвалы за него достоин.
— А что ж, Гармаш молодец, — подхватил Носач, уже успевший дернуть несколько чарок старой литовской водки, настоянной на можжевеловых ягодах и зверобое.
Хмельницкий, будто и не слыхал сказанного писарем, обернулся к Артамону Матвееву, который сидел по правую руку, коснулся чарой его кубка, сказал дружелюбно:
— Твое здоровье, воевода!
— Будем здоровы, гетман, — отозвался Матвеев, с усмешкой покосившийся на Выговского.
Выговский смешался, но тоже протянул кубок к Артамону Матвееву.
Гармаш оробел. Присел на краешек скамьи рядом с Иваничем. Тот толкнул его локтем, точно подбадривал: «Ничего, не тужи, все уладится». А Гармашу пришло на память давнее. То и дело вспоминал, как Хмельницкий швырнул его наземь перед мужичьем, оскорбил. А за что? Кричал люто: «Зачем нищих плодишь?» Такие обиды не забываются.
…Работные люди собрались перед хатой Пивторакожуха. Александра поставила на стол под липой три сулеи питьевого меда. Василько прижимался к отцовским коленям. Слушал, о чем толкуют взрослые.
Чуйков лежал на чердаке. Крыша нагрелась на солнце. Вспотел так, что рубаха промокла. Сквозь щелку поглядывал сверху на людей, усевшихся вокруг липы. Больше всех расшумелся Окунь:
— Вот, слышите, что гетман Демиду сказал: снова войне быть…
— Отчего быть, если она и не прекращалась! — сказал работный человек Возный. — Это у нас здесь тихо, а на Горыни, за Днепром, там стрельба и не утихала…
— Вот погоди, и тебя в войско возьмут, — пообещал Окунь.
— А я с охотой, — отозвался Возный. — Лучше, чем здесь железом шкуру с себя сдирать.
Кузнец Гулый, потирая руки после доброй кружки меда, удивленно сказал Окуню:
— Гляжу на тебя и удивляюсь, Грицько: не научила тебя беда. Чего хочешь? Ты только подумай: веру отцовскую исповедовать можем беспрепятственно, униатских попов выгнали, панами-ляхами и не смердит… Чего тебе еще захотелось?
— Кожух без сорочки не греет, — многозначительно заметил Окунь.
— Не соображу, — заморгал глазами Гулый.
— А я тебе помогу, — согласился Окунь. — Воля эта для посполитого все одно, что кожух без сорочки… Земли у нас — только что под ногтями после целодневного труда… Теперь сообразил?
— Вроде бы, — мотнул головой Гулый, — Что ж, может, у гетмана попросить, челом ему ударить? Разве так?..
— А ты попробуй, — заметил Окунь, — Вот и я хотел, да Пивторакожуха не советует.
Демид только глазами повел на Окуня. Его другое грызло: как бы беды какой с Чуйковым не сталось… Федько Медведь на все способен.
…А беда сталась. Пришли ночью трое казаков с Медведем, повертелись в хате. Федько глазом моргнул на чердак, казаки, потоптавшись, неохотно полезли, а там и искать не нужно было — навстречу им с соломы поднялся Степан Чуйков, спросил спокойно:
— За мной?
Снизу донесся пискливый голос Медведя:
— За тобой, голубь, за тобой…
Александра закрыла лицо руками, заплакала.
Казаки неловко топтались на месте. Пивторакожуха погрозил кулаком управителю. Процедил сквозь зубы:
— Обожди, холуй! Тебе еще отплатится!
— Угрожаешь? Вот я о том пану Гармашу скажу, он по голове не погладит. Злодея укрывал! Обманул папа Гармаша, сказал — родич…
— Родич и есть! — сердито воскликнула Александра. — Стыдно вам, стыдно…
— Что ж он, может, брат тебе? — ехидно спросил Медведь.
