— Так же надлежит поступать и нам со всеми ляхами! — выкрикнул Выговскпй.
Хмельницкий гневно махнул рукой.
— Помолчи, писарь, тебя не спрашивают! А ежели ты так мыслишь, то я мыслю иначе: не со всеми ляхами так поступать будем! Нет! В чем провинился гречкосей лях перед нашим краем? Разве он староством на Винничине или Лубенщипе владел? Разве он сокращал реестры и сажал на кол казаков-запорожцев?
— Не он, пан гетман!
— То папы Потоцкие и Вишневецкие!
— Калиновского забыл!
— А Конецпольский!
— А еще Заславский! — багровые от натуги, кричали казаки.
Хмельницкий перевел дыхание.
— Вот я и говорю, друзья-товарищи, — будем карать нещадно панов-ляхов, которые над людьми нашими ругаются и лютым мукам предают. А гречкосеям, тем, кто в наше войско идти хочет, кто на милость и слово царя нашего Алексея Михайловича сдается, — тем наша порука. Верно говорю, казаки?
— Верно, гетман!
— Вот это по-казацки!
— Полки царя Московского стоят с нами плечом к плечу! Разве страшны нам все хоругви Речи Посполитой и все те немцы, швейцарцы, мадьяры и молдаване, валахи и шведы, которые, надев на себя железные панцири и стальные шлемы, задумали воевать наш край?
Тишина стояла над бескрайными лугами, над зелеными крутоярами. Басовитый голос Хмельницкого разносился далеко, до самых зарослей, где сгрудились возы казацкой пехоты, которая валом повалила в войско, едва начался поход.
— Спрашиваю вас, казаки: страшны ли нам паны-ляхи и их кварцяное войско вместе со всеми разбойниками, бродягами и грабителями, у которых глаза завидущие и руки загребущие? Что скажете, воины за веру и волю?
И густую тишину, в которой гулко прозвучал вопрос гетмана, разорвал громовым ударом неслыханной силы клич:
— Смерть шляхте!
— Веди нас, гетман!
— Вырубим всех этих зайончковских в пень!
Хмельницкий высоко поднял над головой булаву. В глазах его, облагающих жарким огнем, вспыхнуло то непреоборимое упорство, которое передавалось всему войску, словно тысячи невидимых лучей были в его взгляде. Голосом, который хорошо знали казаки по всей Украине, Хмельницкий крикнул зычно:
— За волю, казаки, за веру, за землю нашу родную — вперед!
— За волю!
— За веру!
— Веди нас, гетман!
— Веди, Хмель!
…Давно окончилась рада, уже читан был в полках универсал гетмана, куда кому идти дальше, а казаки все еще толковали меж собой, хвалили гетмана Хмеля, стрельцов московских, воевод-бояр.
Вечерней порой казаки гетманской стражи свернули шатры гетмана и боярина Бутурлина, сняли походные шалаши. В последний раз над лугами под Старым Константиновом затрубили трубачи. В древней церквушке в придорожном селе Смиряги ударил колокол на звоннице. Войско двинулось.
Когда стали табором за Збручем, Иван Выговский пришел в шатер боярина Бутурлина. Поклонился низко, скрещенные руки прижал к груди, сказал:
— Свою голову на твой суд отдаю, но уповаю на милость твою, боярин, и дальновидность. А еще потому, что царю нашему, его величеству Алексею Михайловичу, только добра и счастья желаю, как верный слуга его, уведомляю тебя о таком: гетман Хмельницкий только с коронным гетманом Потоцким враждует, а с королем Яном-Казимиром замириться хочет и обещает снова ему поддаться. Вот тебе грамота от правителя королевской канцелярии Ремигиана Пясецкого, писанная на имя Хмельницкого, — от верных людей получил ее. Из нее видно, о чем гетман писал и на что надеется.
Выговский положил перед Бутурлиным свернутый пергаментный свиток с привешенной к нему печатью.
Бутурлин взял в руки свиток, внимательно оглядел печать. Подлинная. Королевская. Ни слова не сказал, только сверлил глазами Выговского. Тот вытер платком усы, словно только что чем-то полакомился, поклонился низко и предупредил боярина:
— Грамоты этой гетман еще не читал, а будешь спрашивать его, на меня не ссылайся, скажи — твои люди гонца королевского перехватили и грамоту отобрали.
…В ночь, когда передовой полк Ивана Богуна взял приступом Тернополь, гонец с грамотой Ремигиана Пясецкого поскакал в Москву, в Посольский приказ, чтобы вручить ее в собственные руки князя Семена Васильевича Прозоровского.
Генеральный писарь Иван Выговский как нельзя лучше выполнил поручения Иеронима Ястрембского,
19
Отряд опришков спустился с гор еще в начале июля. Полку жолнеров, посланному разбить его, пришлось бежать. Опришки забрали у отряда оружие, многих перебили, с десяток жолнеров перешло к повстанцам.
Стах Лютек и Павло Федорчук — как братья кровные. Всюду вместе, где один, там и другой. Когда услыхали, что войско Хмельницкого выступило за Збруч, сразу решили — идти навстречу ему.
Кварцяные жолнеры с перепугу пустили слух, что это не отряд повстанцев, а большой полк самого Хмельницкого. Полк этот, говорили, ведет Иван Богун, и воины у него не посполитые поляки да гуцулы, а переодетые казаки.
Но в селах, куда входили повстанцы, быстро удостоверялись, что и впрямь у страха глаза велики. Теперь уже в отряде насчитывалось пятьсот конников, да еще сот семь двигались пешком и в телегах.
Высланная разведка принесла хорошие вести. Казаки направлялись на Львов. Туда и решили пробиваться Федорчук и Лютек. В Сандомире собирались жолнерские полки, чтобы идти под Слонигрудек к Потоцкому. Путь на Львов с запада был свободен. Лютек посоветовал дать людям отдохнуть ночь, а наутро выступать.
На том и согласились. Но только расположились табором в роще на берегу быстрой речушки, прискакал верхом парубок, скатился с лошади и заговорил, точно горохом посыпал:
— Людп-воины, помогите… Прислали до вас хлопы, чтобы выручили нашу гмину… Прогнали мы шляхтича нашего Скрыньского. И в других гминах тоже прогнали… Но привез войт Бовзюк весть из Коломыи, что идет великое войско шведское и снова будет возвращать шляхту на ее волости, а нас на колы сажать… А шляхтичи все бумаги на владение землей и селянами и все грамоты залоговые, заемные письма, арендные условия — все это в железную скрыню спрятали и в костеле зарыли. А придут шведы или воротятся шляхтичи, откопают все это — тогда как же…
Вокруг парубка столпились повстанцы. Ловили каждое слово. Лютек схватил его за руку.
— Откуда же ты и кто ты? Наговорил такого, что сразу не разберешь.
— Из Наварии я, люди-воины… Прослышали мы, что тут отряд Лютека и Федорчука, что у вас за полковника Иван Богун, вот мы и порошили скакать сюда и вас кликать… Чтобы помогли…
— А какая тебе помощь? Сами бы взяли колья да косы в руки — да к костелу. Откопайте скрышо и сожгите эти бумаги, — сказал посполитый в лаптях, с саблей через плечо.
— А пан пробощ не пускает!.. — почти закричал парубок.
— А вы его палкой-то по тонзуре погладьте, — посоветовал тот же посполитый.
Все захохотали.
— Вот это посоветовал!..
Парубок моргал глазами:
— Как это — пана-отца да по тонзуре? Грех какой!
— Э, хлопче, не будет из тебя дела…
— Погодите, — сказал Федорчук. — А через Наварию на Львов пройдем?
— А как же! Сам проведу, — обрадовался парубок.
— Кто ж ты? — снова спросил Лютек.
— А я Зигмунд, сын коваля Яся. Батько хворый, мать померла, хлопы наши все до Хмельницкого подались, а в гмине одни бабы да дети…
— А ты у них старостой? — пошутил кто-то.
— Что ж, поможем людям? — спросил Федорчук воинов. — Да всем идти и не нужно, отправим туда две сотни…
— Поможем! А как же!
— Поговорим с паном пробощем!
— Погладим его по тонзуре!
— Давай-ка я поведу хлопцев, — вызвался Лютек.
— Что ж, иди, Стах!
…Через час в Наварию с запада вступил отряд, впереди которого ехали верхами Лютек и Зигмунд.
— Вот и моя хата, — указал парубок на покосившуюся, ушедшую в землю по окна, затянутые пузырем, хатенку.
Палац, как у пана Вишневецкого, — пошутил Лютек.
Из дворов выбегали женщины, дети, старики селяне. Тесным кольцом окружили повстанцев. Сыпались вопросы, рассказывали, какое дело вышло с теми грамотами и заемными письмами. С пригорка на село глядел широкими окнами белостенный, за каменной оградой, панский палац. «Вот такой же в Марковецкой гмине у пана Потоцкого», — подумал Стах Лютек, вспомнил родные места, и сердце его сжалось. Такая же там беднота, как и эти посполитые, которые топтались вокруг, босые, и глядели на повстанцев с почтением и страхом. А когда разглядели, что это такие же посполитые, только с саблями да пиками, а кто и с мушкетом, — повеселели. Так всей толпой и пошли к пану пробощу.
Не успели дойти до каменного строения, расположенного рядом с костелом, как оттуда послышался собачий лай.
— Псы у нашего пана-отца чистые дьяволы, — предупредил Стаха Лютека кто-то из посполитых.
