что держатся за древнюю теорию, будто бы «земля плывет по водам, а воды окружает небо, – говорил он, – ошибаются, ибо не пытаются исследовать этот вопрос»[1420].
Однако западная философия вызывала у него сомнения. Запад, заключал он, «преуспел в материальных исследованиях, однако ему недостает «понимания первопричин»[1421]. Под «первопричинами» Фан имел в виду «непознаваемое», «сокрытое», «многослойную тайну, объединяющую все сущее»[1422] – короче говоря, то, что Чжяо и другие именовали непостижимым Дао. Утверждение Декарта, что доказательство существования Бога очевидно, как геометрическая теорема, ужаснуло бы Фана. Декарт ведь потому и «изъял» из мира чудо, что – как и другие западные философы – все более терял ощущение невыразимого и стремился заключить беспредельное в клетку человеческого мышления.
Фан с удовольствием размышлял над такими западными идеями, как вращение Земли вокруг Солнца, возможность Перводвигателя, взаимное расположение небесных тел, фазы Венеры, взаимное расстояние и размеры отдаленных небесных светил. Но он не мог последовать за иезуитами в их вере в десятое «покойное» небо, обитель нелепо-неадекватного «Бога», которого иезуиты называли «Господом творения». Научное сознание иезуитов подчинилось рассудочному, левополушарному «Богу» Скота и Оккама, которого еще Аквинат считал идолом. Вместо Дао – неименуемого и непознаваемого, динамичного, пребывающего в вечном развитии, присущего всему, что существует, реальности, «катящейся сквозь все» – иезуиты запирали своего «Господа творения», очень напоминающего Бога Мильтона, в некоем отдельном секторе вселенной, якобы сотворенной им. Неисповедимый Бог каппадокийцев, Дионисия, Фомы и Бонавентуры превратился на Западе в простое существо среди других существ. Иезуиты, заключал Фан, говоря о предельном, не замечали, какие ограничения накладывает на них сам человеческий язык: «Часто сами их слова ограничивают и обрезают значение слов»[1423].
13. Sola ratio
Первыми свободомыслящими и атеистами в Европе стали не философы Просвещения, а испанские евреи, насильно обращенные в христианство испанской инквизицией и известные под уничижительным прозвищем «марраны» («свиньи») – презрительной кличкой, которую они носили как знак отличия. По большей части они приняли христианство под давлением; теперь им запрещалось покидать Испанию, и инквизиция неусыпно следила за ними, ища признаки возвращения к прежней вере. Зажечь свечи в пятницу вечером или отказаться есть устрицы – для них означало тюрьму, пытки, возможно, даже смерть. Неудивительно, что многие из этих conversos (обращенных) так и не приняли христианство всем сердцем и оказались в своего рода духовном лимбе. После Эдикта об изгнании 1492 года восемьдесят тысяч евреев нашли убежище в Португалии у короля Жуана II; однако три года спустя, когда португальский трон унаследовал Мануэл I, Фердинанд и Изабелла, его тесть и теща, приказали ему насильно крестить всех евреев у себя в королевстве. Однако Мануэл даровал им иммунитет от инквизиции в течение пятидесяти лет: это позволило conversos создать своего рода подпольное движение, в котором убежденное меньшинство продолжало тайно практиковать иудаизм и старалось вернуть к отеческой вере других евреев.
Однако с годами их понимание иудаизма неизбежно выхолащивалось. Они получали католическое образование, сознание их наполнялось христианскими символами и учениями, так что многие из этих тайных иудеев в результате оставались с какой-то гибридной верой, не иудейской и не христианской[1424]. Не имея доступа к иудейскому богослужению, марраны могли исполнять лишь очень немногие ритуалы и практики, превращающие Тору в живую реальность. Некоторые изучали логику, физику, медицину и математику в португальских университетах и привносили в религию рациональное, эмпирическое сознание. Их Богом был аристотелев Перводвигатель, который никогда не вмешивается в людские дела и не дает никаких заповедей – ведь законы природы и так доступны каждому[1425].
Франсиско Санчес (1550–1623), converso, по-прежнему симпатизирующий иудаизму, стал ректором Коллеж-де-Гиень, школы на юго-западе Франции. Первым из мыслителей Нового времени он отверг схоластическое понятие auctoritas («авторитета»), настаивавшее на подчинении идеям «авторов» – Аристотеля в физике или Галена в медицине[1426]. Марранский опыт наградил его аллергией на цензуру в любой форме. «Не спрашивайте меня об авторитетах или о почтении к “авторам”, – писал он в 1581 году, – ибо все это порождения низменного и неученого духа, не присущие тем, кто свободен и хочет знать истину. Я следую лишь разуму природы». Возможно, впервые мы слышим здесь явно выраженный принцип sola ratio, противопоставленный религии как носительнице жестокости и угнетения: «Принцип авторитета – верить, принцип разума – показывать. Первый необходим вере, второй – науке»[1427].
Те же ноты слышим мы у Баруха Спинозы (1632–1677), первого ученого, предпринявшего научное исследование Библии и жившего – что для Европы того времени было очень необычно – вне рамок какой-либо институциональной религии. Когда в конце XVI века conversos позволили покидать Иберийский полуостров, его родители обосновались в Амстердаме, в котором многие евреи видели Новый Иерусалим. Голландская республика разрешила проблему национального государства, в котором религиозная принадлежность правителя – католик, лютеранин или кальвинист – становилась официальной государственной религией. Этой системе не удалось снизить напряжение между деноминациями. Более того, голландцы заметили, что христианские правители, помня о евангельских обличениях Маммоны, очень осторожно и сдержанно поддерживают торговлю. Так что по чисто прагматическим причинам Голландская республика отделила Церковь от государства: она поддерживала Реформатскую Протестантскую Церковь, но не изгоняла и католических священнослужителей, поскольку это осложнило бы отношения с католическими государствами, с которыми Голландия надеялась вести торговлю. В результате Голландия не только достигла процветания, но и выбилась в мировые лидеры. Религиозную свободу голландцы распространили и на евреев, многих из которых привлекали в Амстердам его социальные и экономические возможности. Однако некоторые марраны стремились вернуться к полноценному иудаизму. Это было нелегко – им требовалось пройти обучение вере с самых азов; и, к чести голландских раввинов, несмотря на первоначальные вопросы и сомнения, они и захотели, и смогли помочь собратьям.
Однако значительное число марранов не захотели возвращаться в иудаизм – и для нас интересен именно их опыт. Некоторым «продвинутым» португальским марранам 613 заповедей Пятикнижия казались не только произвольными, но и нелепыми, а сложные пищевые запреты и ритуалы очищения – варварскими. Им поневоле пришлось привыкнуть думать самостоятельно – и теперь сложно было принять объяснения раввинов. Как мы знаем, процесс интенсивного обучения Торе помогал иудеям приблизиться к священному, а практика мицвот привносила божественный императив в каждую мелочь повседневной жизни. Однако критически настроенным марранам эти ритуалы, не имеющие библейской санкции, казались странными и ненужными. Эта дилемма напоминает нам о том, что миф в религии не выживает без прозрений, исходящих из этической практики, телесных ритуалов и интеллектуальной аскезы – исследования, созерцания и молитвы.
Родители Спинозы вернулись к отеческой вере, и сын их поначалу выглядел благочестивым иудеем, в «родной» религии чувствующим себя вполне как дома. Он
