Это вызвало короткое обсуждение, которое я прервала: нельзя было решать без документов. Этого вопроса не было в повестке дня. По недосмотру краткий отчет об этом обсуждении не получил отражения в протоколе. Секретарь кабинета заметил ошибку и исправил ее. Но Хезелтайна это не устроило, он жаловался, что его «протест» не был зафиксирован. Майкл лоббировал заднескамеечников, лоббировал прессу, лоббировал банкиров, лоббировал промышленников. В прессе шли бои. Дело приобретало все более гипертрофированно-нелепый характер.
Произошел инцидент, названный «ливийский испуг». Майкл Хезелтайн указал, что долговременное участие ливийского правительства в деятельности компании «Фиат» ставило вопрос о безопасности предложения «Сикорски». В действительности «Фиат» обладал 14,9 % «Уэстленда», а Ливия 14 % «Фиата». «Фиат» уже поставлял многие важные детали для европейской военной аппаратуры. Американцы, которые были гораздо чувствительнее нас в вопросах безопасности и ливийских событиях, были вполне удовлетворены тем, что «Фиат» входил в дела «Сикорски». Публичные перебранки между Майклом и Леоном продолжались все Рождество.
Совет директоров «Уэстленда» был все еще озабочен тем, сможет ли он ожидать в будущем заказы от британского и европейских правительств. На запрос я ответила, что «пока «Уэстленд» продолжает вести бизнес в Великобритании, правительство считает компанию британской и будет поддерживать ее в защите британских интересов в Европе». Поведение Майкла свидетельствовало, что если его не контролировать, то он не остановится ни перед чем, чтобы добиться своих целей в «Уэстленде». Это нужно было прекратить.
«Уэстленд» включили в повестку дня заседания кабинета 9 января. На том заседании я перечислила решения правительства, затем упомянула случившуюся на Новый год провокационную заметку в прессе. Я сказала, что, если так будет продолжаться, к правительству не будет больше доверия. Я раньше никогда не видела более очевидного нанесения вреда деятельности и репутации правительства, когда игнорировался принцип коллективной ответственности. Л. Бриттан, а затем М. Хезелтайн изложили свои точки зрения. После небольшого обсуждения я начала подводить итоги, указав, что с законодательной и политической точки зрения важно, чтобы совет директоров принял решение без дальнейшего вмешательства министров.
Все приняли это. Но Хезелтайн сказал, что невозможно оговорить каждый ответ по всему Кабинету и что ему необходимо подтвердить все уже сделанные заявления и ответить на фактические вопросы по проблемам снабжения. Никто его не поддержал. Он был совсем один. Я снова подвела итог, повторив мои предыдущие замечания. Затем я подчеркнула важность соблюдения коллективной ответственности во всех делах. На этом Майкл Хезелтайн взорвался. Он заявил, что в обсуждении «Уэстленда» коллективной ответственности не было. Он намекнул на нарушение справедливости в обсуждениях Кабинета. Он не мог принять то решение, которое прозвучало в моем итоговом выступлении. Он заявил о выходе из состава Кабинета, собрал свои бумаги и покинул нас. Все были потрясены случившимся. Но не я. Майкл принял решение, и все. Я уже знала, что назначу на его место в министерстве обороны Джорджа Янгера.
Я объявила короткий перерыв и прошла в личный кабинет. Мой главный личный секретарь привел Джорджа Янгера. Я предложила ему министерский пост, он его принял. Я попросила своих сотрудников позвонить Малколму Рифкинду и предложить ему бывший пост Джорджа. Мы связались с королевой, чтобы получить от нее санкцию на эти назначения. Затем я вернулась на заседание Кабинета, продолжила работу и к концу заседания могла уже объявить о назначении Джорджа Янгера.
Когда 13 января Палата собралась снова, на утреннем заседании Уилли, Леон, Джордж, «главный кнут» и другие обсуждали со мной, как действовать. Было решено, что Леон, а не я, сделает заявление по «Уэстленду» на заседании Палаты. Все прошло катастрофически плохо. Майкл Хезелтайн поставил Леона в тупик своими вопросами. Леон считал, что должен соблюдать конфиденциальность, и, стараясь маневрировать, оказался уязвимым с точки зрения Палаты. Ему пришлось вернуться в Палату в тот же вечер для извинения. Само по себе это было незначительное происшествие. Но в атмосфере подозрений и интриг, которые провоцировал Хезелтайн, таинственным образом знавший все об этом конфиденциальном послании, случившееся подорвало доверие к Леону. Письмо впоследствии с разрешения автора, сэра Остина Пирса, было опубликовано, но это мало что изменило, так как на следующий день сэр Рэймонд снял свои обвинения, якобы основанные на неправильном понимании. К тому времени политическое положение Леона нельзя было исправить.
Все это никак не облегчало моего положения, когда мне пришлось отвечать Нилу Кинноку в дебатах по «Уэстленду» в среду 15 января. Моя речь основывалась строго на фактах. В ней было показано, что мы пришли к решению по «Уэстленду» правильным и ответственным путем. На самом деле, пока я перечисляла все заседания министров, в том числе заседания комитетов Кабинета и кабинетов, обсуждавших вопрос об «Уэстленде», я ощущала чувство вины за трату времени министров на сравнительно неважный вопрос. Хотя моя речь и излагала только факты, она не была хорошо принята.
Выступил Майкл Хезелтайн, критикуя то, как коллективная ответственность при обсуждении «Уэстленда» была сброшена со счетов, но игнорируя тот факт, что он сам ушел с заседания кабинета по «Уэстленду» потому, что он являлся единственным министром, не желавшим подчиняться решению кабинета. Леон подвел итоги от имени правительства, выступив с речью, которая, я надеялась, поправит его положение в Палате, но этого не случилось. Пресса по-прежнему оказывала на него давление, много критики было и в мой адрес.
События продолжали развиваться. 23 января мне пришлось сделать в Палате трудное заявление, касающееся расследования по утечке информации. Обстановка была напряженной. Расследование заключило, что чиновники министерства торговли и промышленности выполняли свои обязанности добросовестно, думая, что полномочия от Л. Бриттана, их государственного секретаря, и от моего офиса на Даунинг-стрит дают им право раскрыть содержание письма П. Мэйхью. Со своей стороны Л. Бриттан считал, что имеет на это разрешение Даунинг-стрит. На самом деле со мной не проконсультировались. Это правда, что я, как и Леон, приветствовала бы, чтобы о письме Хезелтайна, по мнению П. Мэйхью содержавшем существенные неточности, стало бы скорее известно. Сэр Коукни в тот день планировал выступить на пресс-конференции и объявить акционерам, какое решение принял совет директоров «Уэстленда». Но я бы не позволила, чтобы для достижения этой цели просочилась информация из письма юридической конторы.
В заявлении мне пришлось защищать свою собственную непредвзятость, профессионализм чиновников, которые не могли сами за себя постоять, и, насколько возможно, моего готового к бою министра торговли и промышленности. Я нисколько не сомневалась, что как только все узнают правду, все наладится. Но тем не менее трудно бывает убедить тех, кто думает, что знает, как работает правительство, не имея об этом никакого представления, что никто не застрахован от ошибок в суждениях, особенно когда находятся под прессом ежедневных провокаций.
Решением заседания Комитета-1922 судьба Леона Бриттана была определена. Он встретился со мной после обеда в пятницу 24 января и сообщил, что собирается подать заявление об уходе. Я пыталась отговорить его от этого. Было обидно терять лучших людей. К тому же я всерьез задумалась о своем собственном положении. Я потеряла двух министров Кабинета одновременно и не питала иллюзий по поводу того, что те, кто настроен критически, могут воспользоваться возможностью убрать и меня.
Я знала, что проверкой на прочность станут мои ответы Нилу Кинноку в Палате в ходе дебатов по «Уэстленду», назначенных на понедельник. Все воскресенье я работала с сотрудниками и составителями речей. Просмотрела все документы, касающиеся дела «Уэстленда», с самого начала, мысленно упорядочивая для себя, что было сказано и сделано, кем и когда.
Нил Киннок в тот понедельник открыл обсуждение длинной и плохо продуманной речью, принесшей больше вреда ему самому, чем мне. Когда я поднялась с места, я знала, что именно моего выступления ждала Палата. Снова я перечислила все детали, связанные с просочившимся письмом. Было очень шумно, меня много раз перебивали. Я отдала этой речи всю себя, конечно, сейчас она выглядит, как что-то выдающееся, но тогда она изменила ход событий. Я подозреваю, что члены парламента от партии консерваторов, наконец, поняли, какой страшный ущерб был нанесен партии. Сейчас с трудом верится, что такое маловажное дело могло превратиться в проблему, угрожающую самому правительству. Ко времени моего выступления тори по-настоящему желали услышать лидера. Даже Майкл Хезелтайн счел благоразумным заявить о своей преданности. Самым разрушительным в деле «Уэстленда» было усиление антиамериканских настроений.
