— А что у вас говорят, Захар? — обратился Заглоба к казаку. — Будет война или мир?
— До первой травы будет спокойно; а весной придет погибель или нам, или ляхам.
— Утешьтесь, Володыевский, я слышал, что чернь везде готовится к войне.
— Будет такая война, какой еще не бывало, — сказал Захар. — У нас говорят, что и турецкий султан придет, и хан со всеми ордами, а наш друг Тугай-бей стоит близко и совсем не уходит домой
— Ну, утешьтесь, — повторил Заглоба — Есть предсказание о новом короле, что все его царствование пройдет в войне; вернее всего, что сабли еще долго не вложатся в ножны. Придется человек истрепаться, как метле от постоянной работы, уж такая наша солдатская судьба. Если придется нам биться, ты становись поближе ко мне и увидишь прекрасные вещи, узнаешь, как воевали в старые времена. Боже, уже теперь не те люди, которые бывали в прежние времена, и вы не такие, хотя вы храбрый солдат и убили Богуна.
— Верно вы говорите, не такие теперь люди, как прежде… — сказал Захар.
Потом он взглянул на Володыевского и покачал головой:
— Но чтобы это рыцарь убил Богуна — никогда!
Глава XX
Отдохнув несколько дней, старый Захар вернулся в Киев; между тем пришла весть, что комиссары возвратились не с надежной на умиротворение, а даже с сомнением; им удалось только отсрочить перемирие до праздника Святой Троицы, а потом новая комиссия начнет опять переговоры. Однако требования и условия Хмельницкого были так велики, что никто не верил, чтобы Польша согласилась на них Поэтому с обеих сторон началось спешное вооружение Хмельницкий слал посла за послом к хану, чтобы тот во главе всех своих сил поспешил к нему на помощь; он посылал и в Стамбул, где давно уже пребывал королевский посол Бечинский. В Польше каждую минуту ждали призыва к всеобщему ополчению. Пришли вести о назначении новых вождей — подчашего Остророга, Ланцкоронского и Фирлея — и о совершенном устранении от военных действий Иеремии Вишневецкого, который мог охранять теперь отечество только во главе собственных войск. Не только княжеские солдаты и русская шляхта, но даже сторонники прежних региментариев возмущались таким выбором полководцев и немилостью, утверждая, что если опала Вишневецкого, пока была надежда на благополучные переговоры, имела политический смысл, то устранение его во время войны было непростительной ошибкой, потому что только он один мог померяться с Хмельницким и одолеть этого непобедимого народного полководца. Наконец приехал и сам князь в Збараж с целью собрать там как можно больше войск, чтобы быть готовым к войне. Хотя перемирие было заключено, но оно оказывалось бессильно. Хмельницкий действительно велел казнить нескольких полковников, которые, вопреки договору, позволяли себе нападать на замки и полки. разбросанные по стоянкам, но он не мог управлять массой черни и ватагами, которые или не знали о перемирии, или не хотели знать, или даже не понимали этого слова Нападали они на границы, огражденные договором, нарушая тем все обещания Хмельницкого. С другой стороны, частные и квартяные войска, гоняясь за разбойниками, часто переходили Припять и Горынь, заходили и в глубь брацлавского воеводства, а там казахи завязывали с ними формальную битву, нередко ожесточенную и кровавую. Отсюда происходили постоянные жалобы поляков и казаков на нарушения договора, который и в самом деле было невозможно соблюдать. Перемирие заключалось в том, что Хмельницкий, с одной стороны, а король и гетманы — с другой не выступали друг против друга, но война фактически началась раньше, чем главные силы бросились в борьбу, а первые теплые весенние лучи солнца освещали по-прежнему горящие деревни, местечки, города и замки, освещали резню и людское горе. Шайки из-под Бара, Хмельника и Махновки двигались к Збаражу, грабя все, режа и сжигая Полковники Иеремии громили шайки, сам князь в мелких стычках не принимал участия, приготовляясь в путь с целой дивизией, когда пойдут на войну и гетманы.
Он посылал отряды с приказанием, чтобы платить кровьюза кровь, колом за пожары и грабеж.
Между прочими вышел Лонгин Подбипента и одержал победу под Черным Островом; но этот рыцарь был страшен только в бою, с пленными он поступал очень ласково, и поэтому его больше не посылали. Но особенно отличался в подобных экспедициях Володыевский, который, как партизан, находил себе соперника только в одном Вершуле. Никто не мог так быстро пуститься в поход никто так неожиданно не мог преградить путь неприятелю, разбить его бешеным нападением, разогнать на все четыре стороны, выловить, вырезать, как Володыевский. Вскоре им овладело какое-то бешенство, которое поддерживалось покровительством князя. С конца марта и до половины апреля Володыевский победил семь громадных шаек, из которых каждая была втрое сильнее его; он не переставал трудиться, напротив, выказывал все больше охоты, как бы черпая ее в пролитой крови. Маленький дьяволенок подбивал Заглобу, чтобы он сопутствовал ему в этих экспедициях, потому что более всего любил его общество; но шляхтич противился, объяснял свое бездействие следующим образом:
— Я слишком тяжел для таких передряг и столкновений, притом каждый годится на что-нибудь другое. С гусарами биться среди бела дня — мое дело, для этого Бог сотворил меня; но охотиться ночью в кустах за этой дичью лучше предоставлю тебе, так как ты тоненький, как иголка, и везде легко пролезешь. Я старый рыцарь и, как лев, предпочитаю рвать, чем разыскивать, как ищейка, по чащам. Наконец, после вечерней зари я должен спать, это — лучшая моя пора
Володыевский ездил один и побеждал; однажды выехал он в конце апреля и вернулся в половине мая огорченный и грустный, точно его разбили наголову. Все думали, что именно так и было, но ошибались. Напротив, в этом долгом и тяжелом пути он дошел до Острога и дальше, до Головни, разбил там не шайку черни, а несколько сот человек запорожцев, которых наполовину вырезал и взял в плен.
Тем удивительнее была грусть, затуманившая его веселое от природы лицо. Многие хотели узнать причину ее, но Володыевский не говорил никому ни слова, и едва сошел с коня, как тотчас же отправился к князю на совещание в сопровождении двух неизвестных рыцарей а затем вместе с ними пошел к Заглобе, не останавливаясь, хотя любопытные удерживали его за рукав.
Заглоба с удивлением смотрел на двух великанов, которых перед тем никогда в жизни не видел, и только их мундиры с золотыми петличками служили доказательством, что они служат в литовском войске.
— Заприте двери, — сказал Володыевский, — и велите никого не впускать, нам нужно поговорить об очень важных делах
Заглоба сделал распоряжение и беспокойно смотрел на прибывших, догадываясь по их лицам, что они не сообщат ему ничего хорошего.
— Это князья Булыги-Курцевичк, сказал Володыевский, представляя двух юношей, — Юрий и Андрей.
— Двоюродные братья Елены! — воскликнул Заглоба.
Князья поклонились и отвечали:
— Двоюродные братья покойной Елены.
Красное лица Заглобы сделалось бледно-синим; он начал размахивать руками, точно оглушенный из пушки, разразившейся над его головой, не мог произнести ни слова, выкатил глаза и скорее простонал, чем выговорил:
— Как так покойной?
— Есть слухи, — глухо произнес Володыевский, — что княжна убита в монастыре Доброго Николы,
— Чернь задушила в келье двенадцать девиц и несколько черниц, между которыми находилась и наша сестра, — прибавил Юрий.
Заглоба ничего не ответил, только синее лицо его вдруг так побагровело, что присутствующие боялись апоплексического удара; веки опустились на глаза, которые он прикрыл руками, и из уст его вырвался стон:
— Боже! Боже!
Потом он умолк и долго оставался неподвижным. А князья и Володыевский начали жаловаться:
— О, милая княжна! — вздохнув, сказал молодой рыцарь. — Мы все здесь собрались, родные и знакомые твои, чтобы спасти тебя, но, видно, запоздали с помощью. К чему наша отвага, храбрость и сабли, ты уж перешла в лучший мир и пребываешь у Царицы Небесной.
— Сестра! — восклицал великан Юрий, хватаясь за голову. — Ты нам прости, а мы за каждую каплю твоей крови прольем реки крови.
— Да поможет нам Бог! — прибавил Андрей. И оба рыцаря подняли руки к небу; Заглоба поднялся со скамьи, сделал несколько шагов, пошатнулся, как пьяный, и упал на колени перед иконой
Вскоре в замке раздался звон колоколов, возвещающий полдень, он звучал тоскливо, будто похоронный
— Нет ее, нет! — сказал опять Володыевский. — Ангелы унесли ее на небо, оставляя нам только слезы и вздохи.
Рыдания потрясали толстое тело Заглобы, другие тоже горевали, а колокола все звонили.
Наконец Заглоба успокоился; думали даже, что он с горя устал и уснул на коленях, но он, спустя несколько времени, поднялся и сел на скамью; но это был уже другой человек: его глаза покраснели, голова опустилась, нижняя губа отвисла на бороду, на лице виднелись беспомощность и внезапная дряхлость, казалось, что прежний Заглоба, бодрый, веселый, полный энергии, умер, а остался только старик, угнетенный годами и усталостью.
