таком случае слова были уже сказаны, пора трогаться, но Кремчук стоял около дверей, будто не хватало сил отлепиться от косяка.
— Мария! Вы так много для меня сделали... Я никогда вас не забуду.
Взял за локоть, несмело придвинул к себе.
И она не сопротивлялась, сама обняла его, сама целовала, так целовала, будто был это совсем другой Микола. Пригрезилось такое на минуту — словно позвал из небытия — или властно заявило о себе женское одиночество, но только, мама родная...
Хорошо, что Грицко прибежал и своевременно положил конец этому сумасшествию.
Уже стихли шаги лейтенанта, ночь проглотила его ладную фигуру, а она стояла около сарая, прислушиваясь к взволнованному стуку сердца. Еле разобрала, о чем спрашивает мальчик.
— Подоила, Грицык, подоила... Вон там в горшочке, свеженькое...
В хате опустилась на колени перед портретом Миколы, виновато смотрела ему в глаза, в крепко сжатые губы, будто ждала, что они скажут ей какое-то слово. Не сердись, Коля, на того лейтенанта, не виноват он, что похож на тебя, это я бестолковая, нашло что-то на меня, примутило разум...
На другой день Маруся пришла к Маковею. Пока в хате сновала по домашним заботам мать, говорили о том о сем, едва ушла — Василь подскочил к ней:
— Что случилось? Я запретил приходить без вызова...
Она потупилась.
— Ничего не случилось, не волнуйся. Я, может, тоже, как Танька, соскучилась по тебе. Этого конспирация не запрещает?
— Оставь шутки! — еще больше нахмурился Маковей. — Говори быстро!
— Ну, замужняя я, так что — не живая? Уже и влюбиться не могу?
Василь растерянно смотрел на нее.
— Какой комар тебя укусил?
— Дай задание... трудное... наитяжелейшее. И не расспрашивай, прошу тебя как друга. Можешь сейчас же поручить мне самое-пресамое?
Под глазами круги, не спала или плакала — не разберешь. Никогда еще Василь не видел ее такой.
— За нарушение правил конспирации объявляю выговор. Вот так... А задание есть, Маруся, и очень сложное. Сам хотел идти к тебе...
19
Стоял июнь 1942 года. По селу ползли слухи, как огромные тени от туч.
— Немцы на Кубани...
— Немцы подошли к Волге...
— Окружен Ленинград...
Супрун замесил глину, давно надо было подправить глухую стену — зацепило еще осенью снарядом. Однако, услышав такие вести, махнул рукой. Матюша сам взялся за мастерок, но отец выхватил из рук, швырнул в чертополох.
— Пусть она совсем развалится! — закричал гневно. — Судьба народа решается, а мы халупой занялись! На черта тебе эта мазанка, когда целые города ворог рушит под корень.
Матюша слушал эти слова, почти проклятия, и протестовать не хотелось. Жаль только было своего же труда — пропадает замес.
— Рано, отец, веру теряете, — сказал Матюша. — Помните снимки ленинградских улиц? По ним, мол, прошли солдаты фюрера. А вышло: сплошное вранье. Сами рассудите: два месяца тому назад захватили, а теперь, видите ли, окружили. Не сходятся концы с концами!
Матюша шумно засопел, затем поплелся в чертополох, вернулся с мастерком.
— Куда ни посмотри, — забормотал отец, теребя черную бороду, — все Кутузовы, все заманивают в глубь страны. Сколько можно заманивать?
— Кто вам сказал, что заманивают? — удивился Матюша.
— Ктокало! Вот был бы ты генералом, тоже не сказал бы — отступаю, а сказал бы — выбираю лучшую позицию. Дай мастерок!
— Спрячете теперь?
— Это уже мое дело, тебя не спрошу... Так говоришь, концы с концами не сходятся? А что, может, и врут. От кого ждать правды? И все же не слышно «грому», значит, фронт далеко уже. Раньше хоть самолеты объявлялись, теперь и их не слышно. — Отец вздохнул. — И в Крыму не гремит...
— Утихло, — с горечью согласился Матвей.
— И те, что листовки на праздник... притихли. Всего на один раз пороха... Эхе-хе, только на это и хватило чернил?..
Матюша искоса посмотрел на отца. Неужели догадывается? А попал точно в глаз. Да, слишком они засиделись в девках.
20
У шлагбаума, на повороте грейдерной дороги из Азовска в Черную Криницу, прислонившись плечом к полосатому столбу, стояла девушка. В руках сплетенная из лозы кошелка. Жара стучала в висках молоточками, по смуглому лицу струйками катился пот. Налетал горячий, как из печи, ветер, крутил у ног сугробики серой пыли.
Часовой, совсем еще юный немчик, сидел в душной будке, с любопытством поглядывал на девушку. Она ему приглянулась — стройная, золотоволосая, с крылатыми бровями. Вспомнилось: давным-давно, когда еще и в мыслях не было, что существует на свете какая-то там Украина, приснилась ему такая вот степная царевна, красивая, будто из сказки...
Немчику очень хотелось подойти к девушке. От старших слышал, что особенно церемониться в таких случаях нечего. Почти влюбленными глазами вглядывался он в загоревшие икры, красивые, обнаженные до плеч руки. Хорошо бы похвастаться потом перед солдатами, как обнимался в будке с золотоволосой степнячкой, пусть бы завидовали, расспрашивали, а он горделиво отмалчивался.
Эта мысль так понравилась, что, преодолев нерешительность, немчик выбрался из будки, бросил за плечо карабин и направился к девушке.
Но пока он раздумывал, как лучше объясниться с красавицей, взять страхом или уговором, к шлагбауму подкатил грузовик, и девушка, будто его только и ждала, подбежала к кабине.
— О, яйка, гут, гут! — услышал немчик.
Мордастый фельдфебель осторожно принял из рук девушки сверток, начал шарить глазами, куда бы его пристроить.
Не успел часовой и глазом моргнуть, как златокудрая уже сидела в кузове и улыбалась оттуда так мило и ласково, словно благодарила за содействие.
Фельдфебель требовательно просигналил раз, второй, и часовому ничего не оставалось делать, как поднять шлагбаум.
Военный немецкий грузовик мчался по пыльной дороге к Черной Кринице. Зажав коленями корзину, в нем сидела Маруся Тютюнник, сидела ни жива ни мертва — дало себя знать напряжение долгого, нелегкого пути. Да и этот у шлагбаума с его похотливой улыбочкой.
Остановилась Маруся вблизи поста, потому что очень устала, не было сил сдвинуться с места, хотя знала: часовые обыскивают проходящих через большак, задерживают при
