башка, — постучал кулаком себя по голове, — башка остепеняет: стой, браток, не туда правишь. Дай сердцу волю — заведет в неволю. Присказку эту здесь услышал, умно, между прочим, сказано.
Надолго замолчали. Во дворе бесновался ветер, пошумывал в саду листьями. Навалился посреди улицы на колодезный журавль, раскачивал его, тот скрипел пересохшей уключиной, бряцал цепью по срубу.
— Ждать, Вася, полагается. Вот и я жду своего часа. Сяду за штурвал, тогда мы с ними и потолкуем на равных. Отомщу гадам и за ястребка своего, и за тех, кто в неволе.
Маковей горько улыбнулся.
— Знаешь, есть такая присказка: труднее всего ждать да догонять, старый дом плотить, отца с матерью кормить. Что касается отца с матерью, здесь явный перебор, устарела присказка, а остальное очень даже в точку.
В уголке на старом матраце посапывал сонный Грицко.
17
Когда Гнат Петрович сказал Ковбыку, что в Черной Кринице ему работа не с руки, плата — на еду не хватает, староста расшумелся:
— А ты что — мармеладов захотел? Цацкаются с вашим братом! Вон видишь сук? — ткнул пальцем в окно. — Как раз для тебя. Оставили живым освободители — искупи свою вину, потрудись на великую Германию, а ты еще и носом воротишь — скудны заработки.
Ковбык, покрасневший до шеи, бегал по комнате и, гневно посматривая на Бугрова, продолжал выкрикивать угрозы. А тот стоял, седоволосый, в вылинявшей гимнастерке, комкал в руках фуражку и с презрением думал: «Откуда берется такая сволочь? Притаились, отсиживались, выжидали, и вот теперь... В половодье, ясное дело, всякое дерьмо всплывает. Всплыли и ковбыки».
— Мармелада не употребляю, — сказал Бугров. — Слишком сладок. Пойду в Булатовку, на свежую копейку.
— Не дам аусвайса! На косилку некого сажать, а он, видишь ли, бурлачить надумал.
Гнат Петрович намекнул, что комендант в курсе дела и не возбраняет ему передвижения, куда захочет.
Ковбык потер двумя пальцами сизый нос, что-то обдумывал, возможно, засомневался — верить или не верить этому бродяге. Ведет себя слишком независимо: то отказался выйти в поле, а теперь и вовсе надумал в отход.
— Ты, мужик, случаем, не того? Ну, в самом деле, с господином Альсеном объяснение имел?
— И не того, господин староста, и в самом деле.
Ковбык сел за стол, заглянул в ящик, все еще колеблясь.
— Говоришь, не возражает? Садись, чего стоишь... А я разве возражаю? Да боже упаси! Я только о том, что и в Черной Кринице можно жить припеваючи. Обосновал бы собственную мастерскую, патент на руки и — греби денежки... В конце концов, столяры нам тоже нужны. Жаль отпускать специалиста, да что поделаеить, — затарахтел Ковбык, подавая подписанный документ. — Если бы моя воля...
— Да уж как-нибудь обойдетесь, — не сдержал иронии Гнат Петрович. — Будьте здоровы, господин староста. Возможно, когда-нибудь еще и встретимся.
На улице темнело. Солнце давно уже нырнуло за горизонт, только реденькие кисейные облачка в высоком небе светились его отражением. У околицы кто-то отчаянно наигрывал на гармошке, горланил пьяным голосом частушки.
Гнат Петрович шел к Маковею. Сегодня наконец-то прочел в «Вестнике» долгожданное объявление. Настал и его час. За время пребывания в Черной Кринице успел привыкнуть к ее кривым, но просторным улицам, которые в мае утопали в вишневом цвету, а сейчас стояли наполненные белой пеной акаций. Поймал себя на мысли, что не хочется покидать тихое село. Стареешь, Гнат, стареешь. Тишина, глубокий тыл... Ничего, скоро зашевелится и этот тыл — уборочная, хлеб! А в чьи закрома?..
— Ты понимаешь меня? В чьи закрома — вот как стоит вопрос, парень, — говорил Гнат Петрович Василю Маковею, когда спустя полчаса они лежали под яблоней, вдыхая терпкий запах разомлевшего за день от солнца разнотравья.
— Хотя и сеяли дедовским способом, а уродило, — хмуро ответил Василь. — Весною мы агитировали против посевной, однако мало кто нас поддержал. Крестьянин не любит пустующей пашни. Да ведь и надеются люди на освобождение.
— Не поддержали потому, что вы, ребята, палку перегнули. Чего захотели — не сеять! Врагу не отдать хлеб — это одно. А самим-то тоже есть нужно! Детворы сколько. Людей уберечь надо от голода, товарищ секретарь. Это все наши советские люди! Ну, затесался среди овса овсюг — ничего, прополется...
— Гнат Петрович, может, в хату или в сарай перейдем? Безопасней...
— Наоборот. Здесь нас никто не подслушает. Кто идет — издалека увидим... Весной тебя не поддержали, и это понятно. А крикни сейчас: поменьше хлеба немцам, прячьте на току, в ямы, в степи!.. Для Красной Армии запасайте хлеб, — ого сколько найдется понятливых! Только делать это надо осторожно, с обдумкой, а то и делу не поможешь, и себя и других погубишь... Я сегодня покидаю Черную Криницу. Получил уже и разрешение.
— Гнат Петрович! — растерянно вскрикнул Маковей. — А как же мы?
— Неужто тебе показалось, что я в приймы сюда пришел? И так слишком задержался. — Бугров усмехнулся. — Знаешь такую присказку: в первый день гость — золото, на другой день — медь, а настал третий — домой едь. Это, конечно, шутка, но если серьезно, то... «Приморский вестник» читаешь?
Маковей сплюнул.
— Помойка!
— Там у нас свой человек. Слушай, что нам приказано...
18
С фотографии на нее смотрели немного лукавые глаза Миколы. Левая бровь приподнята вверх. На щеке такая знакомая черная родинка — сколько раз нежно касалась ее губами!
— Прости, Коля, прости, — шептала Маруся. — Живой ли ты, а возможно, и нет уже на свете, все равно прости. Сама не знаю, что со мной сталось...
Упала на подушки, горько заплакала.
Сегодня, поздно вечером, покинул свое убежище лейтенант Николай Кремчук. Выздоровел, набрался сил. Нарядили его под сельчанина, положили в котомку еды — ушел искать дорогу через фронт. А где он, тот фронт? Дойдет ли?
Прощались по одному. Василь, Матюша...
Так уж получилось, что остались они вдвоем... Она беспокоилась, что малый Калина где-то запропастился. Прибежит — захнычет, обидится.
Моргала коптилка, тускло, подслеповато, в сарае плыл запах горелого масла. Все приличествующие в
