Вдруг Семимесу показалось, что палка его, которая лежала подле, хочет что-то сказать ему. Он взял её в руку и прислушался к ней: под скалой кто-то выдавал себя движением. Семимес коснулся палкой правой стены… потом левой…
– Верни ум в голову! – строго сказал он самому себе и, снова запалив факел, стал тщательно проверять левую стену. – Плотно тебя задвинули – сразу и не приметишь, что тебя отодвинуть и задвинуть можно, стена и стена, вот я и не приметил тебя в стене. А наш подранок один с этаким каменюгой не сладил бы. Видать, не один он под скалой схоронился.
Семимес сел и упёрся хребтом в правую стену, чтобы ногами отодвинуть камень, но вдруг передумал.
– Верни ум в голову! В темноте примут за корявыря – на клинок нарвёшься.
Он подскочил, бегом вернулся ко входу в расселину и, не мешкая, стал карабкаться наверх. Появившаяся у него надежда на то, что Мэт жив, придала ему сил.
– Спрос за двоих – не меньше, – подбадривал он себя. – Спрос за двоих – не меньше…
Немного передохнув на уступе, по которому он и его друзья недавно двигались к Пропадающему Водопаду, Семимес пошёл в противоположном направлении. Потом стал взбираться ещё выше…
– Вот на этом горбу и заляг. Укройся накидкой с головой, глаза наружу и выжидай. Время на то и существует, чтобы ждать… Вот так так! Кто-то опередил тебя, Семимес, очень опередил. Друг он или предатель, следивший за нами? Как ты его сразу не услышал? Хитёр: затаился и ждал. Время на то и существует, чтобы ждать. Что привело его сюда: тревожный шёпот гор или страшное слово Повелителя Выпитого Озера? Какими глазами смотрит на него Мэт-Жизнелюб, когда возвращается из забытья? Глазами очумелого Спапса, увидевшего сквозь заросли летрика лучезарное слузи-дерево? Или глазами бедной Нуруни, струхнувшей при виде врага дорлифских коз дурачка Кипика с булыжником в руке?..
Так Семимес рассуждал, вернее, перебирал в голове предположения, карауля того, кто спрятал (со светлыми или тёмными помыслами) Мэта… Вдруг он встрепенулся: взор его уловил движение. Из-под скалы показалась фигура человека в гнейсовой накидке. Человек огляделся вокруг, и Семимес тотчас узнал его: «Одинокий».
– Одинокий! – прокричал он, забыв об осторожности. – Это я, Семимес, сын Малама!
Увидев его, Одинокий помахал ему рукой.
– Я сейчас! Я быстро! – крикнул Семимес и, забыв давний наказ отца («Сынок, лазая по горам, пускай вперёд себя зрячую мысль, а уж следом – руки и ноги»), устремился сломя голову вниз…
Но он настолько отпустил вперёд мысль, что руки и ноги его никак не могли опереться на её зрячесть, и цеплялись лишь бы за что уцепиться, и ступали лишь бы на что ступить. И в конце концов скала поддала ему так, что он упал с неё и едва не разбился.
– Семимес! Жив? – где-то далеко-далеко раздался голос Одинокого.
Семимес открыл глаза, приподнялся на руках и потряс головой. Одинокий стоял вовсе не далеко – прямо над ним.
– Вроде как жив, – проскрипел он.
Одинокий протянул ему руку, чтобы помочь подняться.
– Вставай, ты нужен своему другу.
– Это наш Мэт, – сдавленным голосом сказал Семимес, потирая левый бок.
– Я узнал его.
– Как он?
– Кости целы, но потерял много крови. Раны я промыл тулисом и перевязал. Дважды выходил из забытья. Узнал меня, улыбнулся глазами – на слова, видно, сил не осталось. Его надо к лодке перенести. Она спрятана в пещере, не так далеко отсюда. По реке быстрее доберёмся.
– Мэта подстрелили корявыри, когда мы шли по уступу.
– Знаю, Семимес: я шёл следом за вами.
– Почему? Почему ты шёл за нами?
– Почему? Иной раз я следую за путниками, помня о том, что горы принимают не всякого, и о том, что нелюди с Выпитого Озера добрались и до Харшида… И ещё скажу тебе, Семимес, сын Малама, то, чего прежде никому не говорил. Следовал я за вами и потому, что среди вас два родных мне человека: Нэтэн, мой внук, и Дэнэд, внук моего сына, которого тоже звали Нэтэн.
– Фэлэфи твоя дочь?! – прошептал Семимес. – Вот так так! А тот Нэтэн, что начертал своё имя под заветным Словом, – твой сын! Вот так так! И твоё прежнее имя… Норон?
– Да, Семимес. А теперь помоги мне нести Мэтэма.
– Да, да. Где он?
Помогая друг другу, они вытащили Мэтью из глубокой трещины в скале, которую пещерные волки приноровились использовать как ход. Мэтью был укутан в накидку. Лицо его осунулось и было искажено болью, гнетущими видениями и терпением. Семимес достал из мешка флягу с настойкой грапиана и, приподняв рукой его голову, смочил ему рот.
– Попей, Мэт. В грапиане сила… твоя сила.
Мэтью открыл глаза.
– Семимес, – шевельнул он губами, и Семимес распознал в едва слышных звуках своё имя.
– Узнал! Узнал! Одинокий, Мэт узнал меня!
– Узнал. Как не узнать своего проводника? – подкрепил словом радость Семимеса Одинокий.
– Мэт, друг мой, попей грапиана – тебе надо кровь обновлять, очень надо.
Мэтью глотнул капельку и снова закрыл глаза.
– Он совсем слаб. Губы вон омертвели: ни сказать, ни отпить толком не может. Его в Дорлиф нести надо, к Фэлэфи, – сказал Семимес.
– Семимес, будь добр, срежь-ка поблизости прямую ветку навроде моей рогатины – носилки сладим.
Вскоре накидка Одинокого, привязанная углами к рогатине и шесту, превратилась в носилки, и, осторожно положив на них Мэтью, Одинокий и Семимес направились вдоль Друза к месту, где была спрятана лодка… Мэтью, донимаемый тряской, то и дело стонал. Семимес отвечал ему:
– Стони, Жизнелюб, стони, откликайся жизни. Нам так отраднее: слышать, что ты жизни откликаешься, хотя она сейчас тебя и не балует, болью к тебе повернулась… Стони, Жизнелюб, стони. Слово какое-никакое процеди – будет, что друзьям про тебя рассказать. Стони – я разберу, о чём ты стонешь, очень разберу.
Пещера, до которой, по словам Одинокого, было не так далеко, оказалась, скорее, не так уж близко. Там, где срезал бы путь Одинокий, которого тайные проходы привыкли считать своим, или там, где перемахнул бы через гряду камней или поваленное Шорошом дерево Семимес, падкий на такие штуки, нельзя было ни срезать, ни перемахнуть. И путь, по которому они шли, «выбирал», не ведая того, Мэтью, подсказывая своим друзьям, куда надо ступать, единственным способом, которым он мог это сделать, – стонами…
К тому времени, когда лодку волоком вытащили из низенькой пещеры под скалой и поставили на воду, пересуды уже не на шутку хмурились.
– Благодарю тебя, Семимес, сын Малама. Без твоей помощи мне бы трудно пришлось. Догоняй своих друзей. Дальше нам с Мэтом легче будет.
– Тебе спасибо, Одинокий, за то, что ты шёл за нами, за то, что Мэта от корявырей и волков уберёг, – проникновенно проскрипел Семимес. – Ещё…
Ему хотелось ещё как-то выразить свою благодарность, и, когда в голове его промелькнула правильная мысль, он сомневался лишь полмгновения, оставить ли себе нужную вещь, которую не так давно заполучил, приложив смекалку, или вручить её человеку, который открыл ему то, чего не открывал прежде никому. Он снял с пояса чёрный мешочек.
– …Вот, возьми. В мешочке – огнедышащий камень. Как вынешь его, в тот же миг и бросай: на свету он оборачивается небывалой величины огненным шаром.
– Я видел, Семимес. Благодарю тебя. Нынче и такая необузданная сила пригодиться может.
– Очень может.
Семимес склонился над Мэтью.
– Мэт, друг мой, цепляйся за жизнь, коли тебя Жизнелюбом прозвали. Не отвечай мне, не перетуживай себя. Ну, прощай.
Семимес толкнул лодку… но не побежал сразу прочь… Он стоял и смотрел на плавучий домик Мэта, подхваченный Друзом, пока он не скрылся за скалами Харшида. Он знал: ему предстоит долго-долго идти в одиночестве, и не хотел обрывать нить, что связывала его с одним из цветков соцветия восьми, которая становилась всё тоньше и тоньше…
* * *
…Семимес тащил лодку… тащил… тащил. Так тяжело ему ещё никогда не было. И не было видно конца пути, пролегавшего через красные камни. Снова, уже в который раз, упал факел. Кажется, Семимес привязал его к носу лодки крепко-накрепко, и верёвка не должна была развязаться. Но факел упал: верёвка развязалась, и он упал. Семимес остановился, чтобы приладить его. Он хотел воспользоваться передышкой в ходьбе и заодно поговорить с Мэтом. Но Мэта в лодке не оказалось и на этот раз. А ведь Семимес слышал, как он стонал. Что-то сказал Одинокий. Семимес оглянулся: поблизости никого не было.
– Поскорее бы он пришёл и помог мне тащить лодку, – отчётливо проскрипел он, желая, чтобы Одинокий услышал его. Потом позвал Мэтью: – Мэт, куда же ты подевался? Поговори со мной, ты ведь в лодке, правда? Ты стонал. Я слышал, что ты стонал.
